Кислородный предел

Царили, попирали, доминировали, парили в близких — как будто преданно прильнувших к разгоряченным лицам — небесах, имели, дефлорировав Москву, «весь этот мир»; скупали шерстяные, шелковые, твидовые, льняные, габардиновые, в полоску, рубчик, елочку костюмы из бутиков Armani и Uomo, Cerruti и Brioni, Kiton и Comelai… английские пальто из кашемира, скрипучие, из толстой черной кожи, до самых пят плащи, мотоциклетные куртки и майки Vun Dutch, рубашки со своими монограммами на обшлагах и галстуки Versace, Ralph Lauren, Kenzo, Paul Smith из шелкового крепа и жаккардового полотна, а также бабочки и галстуки-фуляры, мокасины из страуса и туфли из крокодила, брильянтовые запонки и изумрудные булавки, палисандровые хьюмидоры и кубинские, доминиканские, индийские сигары для этих хьюмидоров, пижамы, боксеры, халаты, полотенца, ремни, портфели, зажигалки, кошельки, парфюмы от Obsession, Xeryus, Grey Flannel, Baldessarini, лэптопы с надкушенным Apple и домашние кинотеатры Sony, шампанское «Dom Perignon» и серебряные ведерки для льда, настольные лампы и напольные часы, наборы эксклюзивных «дизайнерских» визиток на мраморной бумаге и билеты на финал футбольной Аиги, путевки на Сардинию, в Малайзию, Монако, Сан-Тропе и, наконец, королев красоты, едва те, увенчанные брильянтовыми диадемами, сходили с конкурсного подиума.

Пресыщение наступило мгновенно, да и деньги им, по сути, были до лампочки — главным был не этот шквал материальных благ — главным было то блаженство, которое партнеры извлекали из самой игры, главным было дышать вперемешку то затхлым воздухом шальной свободы, то вольным холодом тюрьмы, главным было приближать момент прозрения, когда находишь вдруг хрустально-хрупкую мелодию, благодаря которой рушится любое право на любую собственность и будто сам закон земного тяготения становится внезапно отменен. Как на дрожжах, «Россия» вырастала в монстра; Максудов подчистую подметал трамвайные депо и детские сады, автобусные парки и складские комплексы, а в это время Сухожилов изящно препарировал ЗАОшки винно-водочных заводов и шоколадных фабрик. Однажды, набухавшись, они пришли глубокой ночью на Лубянку и, встав на площади, орали, что имели всех — правительство, систему. Их слышал, видно, только ветер, но именно вот в этом чистом ветре Сергей вдруг уловил какую-то легчайшую гнильцу; как будто что-то изменилось там, под звездами, в самой стратосфере. Сергей необъяснимым образом почувствовал, что их «России», слишком разудалой, какой-то слишком кудеяровской, разбойной, уже нет в этом изменившемся, преображенном мире места.

Россия госкапитализма, «сильная Россия» — та самая система, насмешки над которой они столь щедро расточали, — ни в коем разе не потерпит таких одноименных, как у них, артелек Раздавит — не поморщится. Не потому раздавит, что система имеет своей целью воссоздать империю и сохранить народ, не потому, что власть вдруг стала праведной и озабоченной всеобщим благом, а потому, что время одиночек кончилось. Они, студенты, еще застали, захватили отголоски лихого беспредела девяностых, но ныне мир отструктурировался заново. Первопроходцам, конквистадорам в нем нечего делать: они сеют хаос, расшатывают скрепы, которые удерживают общество в повиновении. Они — ничьи, ни за кого, лишь сами за себя, а в эту новую эпоху каждый человек принадлежит кому-то; он относится и вписан.

Системе не нужны творцы и бунтари, она нуждается лишь в исполнителях. В система котируется человеческий пот, образованность, преданность, рвение, но она безошибочно выплюнет твое вдохновение, твою мятежную фантазию, твое стремление идти наперекор. И дело не в том, что вскрывать заводы и фабрики, как консервные банки, — это так уж противозаконно и безнравственно. И дело не в том, что захватов больше не будет, а в том, что «это больше не ваше, суки, дело». Как власть от начала времен берет себе право карать и отпускать, расстреливать и миловать, точно так же она подомнет под себя и все операции с собственностью. Сухожилов с Арсеном не лишатся работы, но утратят свободу, продолжат заниматься тем же самым, но только в рамках всемогущей корпорации — за ежемесячный оклад, за нищенский процент. А если не пойдут, не станут чьими-то, то от тюрьмы не зарекайся.

Они и в самом деле просто опоздали родиться. Не успели пересесть в сенаторские кресла и по сути, на успехи невзирая, оставались совершенно одни под вот этим звездным небом, и во властных кругах все их связи были ничтожными. Да и этого ли добивался Сухожилов? — пересесть? вписаться? На каком бы ты ни был верху, ты все равно под кем-то. Ты — одно из звеньев или, может быть, узлов кристаллической решетки вроде тех, что напечатаны в учебнике по химии. Продвижение вверх по общественной лестнице не избавляет от метафизического рабства.