Кислородный предел

И он ей рассказал — как мог — о взбудораживших воображение ребенка старинных анатомических трактатах из фамильной библиотеки, об обнаженных юношах и девах на гравюрах, чьи мускулистые и стройные тела были вскрыты, как раковина устрицы; о мужчине, что стоял на гравюре, подбоченившись, с загадочной мечтательной улыбкой взирая на собственную сдернутую кожу, которая висела на райском деревце неподалеку, словно одежда на вешалке. В этом мире люди как ни в чем не бывало выходили из своих покровов, открывая взгляду сложные переплетения мышц и сухожилий; расставались с мясом, чтобы показать сочленения костей, без страдальческих гримас отдавали свои ребра, чтобы ты мог ознакомиться во всех подробностях с устройством их сердца. В этом мире как будто прозрачных — пропускавших сквозь тело краски внешнего мира — людей не было боли. Ничего, что вызывало бы гадливость, — лишь восторг перед таинственным устройством живого, становившийся все крепче, все отчаяннее при снятии, словно луковой одежки, очередного слоя плоти по мере продвижения к сердцевине естества. Не было уродства, ощущения увечности, гибельной недостачи — лишь совершенство человеческого тела, с невероятным совершенством выписанное.

— Никогда не забуду тот день, когда отец повел меня на операцию. Мне было десять или девять, десять, да. Холодный кафель, народу, как в музее перед «Явлением Христа народу» — студенты, практика. Отец — я посмотрел и не узнал — не он, чужой какой-то, в маске ведь. Но и глаза чужие, не его. Как у охотничьей собаки, когда она почуяла добычу.

Он вспоминает лицо пациентки, залитое молочным и бесстрастным цветом, прорезиненную ткань, в которую укутано до подбородка ее уже бесчувственное тело, отцовские руки в визгучих перчатках, никелированные инструменты в блестящих жестяных кюветах… эх, посмотрел бы отец на набор мартыновских скальпелей и распаторов от STILLE и сравнил со своими гвоздодерами и фомками, да.

— Лицо красивое, породистое. Но увядающее. Почему-то смутно знакомое. Я пытаюсь припомнить, где видел. Актриса. Сейчас уже исчезла, имени не помню. Ей и тогда-то было лет пятьдесят, наверное. Ну и вот, отец взял скальпель и одним движением провел им от виска до мочки, обогнул ушную раковину и дошел до затылка. Я смотрел, как движется лезвие, как открываются в разрезе красные, с фиолетовыми жилками бугры.

— Фу! Может, не надо? — взмолилась она.

Она из тех, кто не выносит вида разрушаемой плоти, не принимает вмешательства в скрытое, тайное, нутряное, в жизнь под кожей, под якобы непроницаемым защитным покровом.

— А когда отец потянул кожу вниз, как будто оторвал от пола лоскут линолеума — такое же движение бесцеремонное, — одной студентке стало плохо. Ее под руки подхватили, нашатырь.

— Ну тебе-то — выродку хирургов, — разумеется, не стало.

— Не стало. Отец же постоянно комментировал еще… ну.

для студентов. «Что, тонкая работа? — говорит. — Забудьте. Где тут тонкость — ну-ка посмотрите», — и с этими словами — раз все это дело книзу. «Плоть — как новорожденный ребенок, — говорил он. — Мускулы, апоневроз, сосуды — то же самое. Обращение с ним требует решительности, быстроты и непрерывности манипуляций. Будете его робко теребить, он будет орать непрерывно, даже как бы и в отместку вам. Ну а если вы его одним движением со спины на живот — заткнется, почувствовав уверенную руку». Ну и вот, а когда это дело закончилось, тетя Галя такая подходит ко мне: что, Мартынчик, хочешь, как папа?

— Извращенцы. И что ты ответил?

— Ну, подумаю, ответил.

— Ты еще колебался?

— Ну, тогда я в футбольную школу ходил. Марадона, Федор Черенков.

— Вот и стал бы. Я бы теперь миллионершей была. Жили бы в Милане.

— Ну и как бы ты разделяла интересы?..

— Да уж как-нибудь разделила бы ради миллионов.

— Ты, однако, цинична.

— Да, вот так. А что? Встречалась бы с подругой, такой же футболисткой… что вы там себе вечно ломаете-рвете… ну, вот это вот слово смешное. Вот. Встречалась бы и говорила: «Слушай, у моего опять мениск».

— Да, уже не выйдет так.

— Ну, ничего переживу.

— А как же миллионы? Блеск?

— А у меня припадок бескорыстия, на годы. Мне тебя подавай. Самого.

11. «В том гробу твоя невеста»

Его план был прост, как удар кулаком по допотопному ламповому телевизору, чтобы тот снова начал показывать картинку: когда объявят титульного гостя Форума — Григория Семеновича Драбкина, Сухожилов первым выскочит на сцену и призовет крупный бизнес умерить свои аппетиты, что не на шутку угрожает культурной безопасности страны и эстетическому здоровью нации. И дальше в этом духе… Про «Черный квадрат» и «Бубновый валет», про Кончаловского и Ларионова, про Кабакова и Булатова, Башилова и Рабина, которых член Совета Федерации Борис Сергеич Федоров выставляет вон на холод из государственных музеев и частных галерей, производя тем самым действие, обратное изгнанию Христом торговцев из святого храма.