KISS. Лицом к музыке: срывая маску

Вы, наверное, слышали рассказы людей, которые под общей анестезией наблюдали за всем, что происходит в операционной. Опыт, думаю, кошмарный. Я вот лично во время первой операции находился в курсе абсолютно всего — когда они мне грудь вскрывали, я слышал все, хоть глаз открыть и не мог. Слышал, как доктор извлекает из меня кусочек хряща, обрезает его, произносит: «Вот этот хорошо выглядит». А медсестра с ним соглашается.

На следующий день меня даже при малейшем движении пронзала жгучая боль. «Немножко поболит»? Да меня как будто мечом проткнули!

После пересадки кожи процесс заживления шел не очень хорошо. В некоторых местах не началась циркуляция крови, поэтому меня оставили в больнице на несколько недель, в течение которых наблюдали за мной и придумывали, что делать, чтобы кожа из-за недостатка кровообращения не отмирала. Ко мне в Нью-Гэмпшир приехали родители и племянница. И Джин тоже. В то время он вдруг стал бояться летать, и я очень ценю его поступок.

Первая операция на ухе. Клиника Hitchcock в Гановере, Нью-Хэмпшир, 1982 год

После первой процедуры я выбрал для всех последующих, хоть это и было нестандартным решением, местную анестезию. Поэтому после каждой операции я мог уходить в свой номер в Hanover Inn — уютный старый отель в зеленом районе в центре города. Там я пил обезболивающее, смотрел телевизор и спал. Все это было делом очень личным, так что в одиночестве я себя отлично чувствовал. Мне нравилось, что я это все прохожу сам по себе, да и в любом случае другого способа пройти все это я не знал. Никого у меня не было, кого я мог бы просто и спокойно спросить: «Поедешь со мной?»

Когда я вернулся в Нью-Йорк, я все еще носил бандажи и перевязки, которые приходилось менять каждый день. Обычно такое делает доктор, но я и сам научился. Мне даже понравилось — я принимал участие в процессе. Смотреть было страшновато, но так я чувствовал связь со своим изменением и, я надеялся, улучшением. А спал я с защитным пластиковым футляром на ухе, который к голове привязывался кожаным ремнем через подбородок. После каждой операции я носил его по нескольку месяцев.

Я всегда пытался показать доктору Рюкерту, что он изменил мою жизнь. Когда я впервые поднял эту тему, он сильно удивился. Говорит, обычно пациенты звонят, только когда что-то пошло не так. Он, человек скромный, помог огромному количеству детей избежать тех бесконечных проблем и того разрушительного опыта, который был у меня. Он вдохнул в меня новую жизнь. Когда он ушел на пенсию, я подарил ему «Ролекс». Я, наверное, никогда не придумаю способ, как по-настоящему показать ему, как много он для меня значит.

Когда я наконец поправился, я коротко постригся и стал тусоваться в питейном заведении в Верхнем Вест-Сайде — Café Central. Решил просто временно перестать вращаться в музыкальных кругах. Café Central был более актерским местом — бар со столиками, и всю ночь люди пересаживались с одного за другой. Частенько туда захаживали Кристофер Ривз, Питер Уэллер, Рауль Хулия, Аль Пачино, а Брюс Уиллис одно время служил бартендером.

Вот если музыканты утомляли меня разговорами об оборудовании и гитарах, то актеры, как вскоре выяснилось по личному опыту, хотели говорить только о себе. Фразы собеседника они терпели, чтобы скорее вставить что-нибудь про себя. Тем не менее мне нравилась эта временная перемена обстановки. Я стал ходить в театр почти каждую неделю. Завел себе специального билетного дилера, которому звонил с вопросом: «Что у тебя на сегодняшний вечер есть?»

Я заметил одну интересную вещь: очень многие ньюйоркцы, и я в том числе, очень много говорили о культуре нашего города, но при этом сами на самом деле мало на что ходили. И вот мне представилась возможность с этой самой культурой познакомиться. И я ходил на всё практически — от масштабных британских постановок мюзиклов вроде «Мисс Сайгон», «Кошки» и «Отверженные» до более серьезных пьес вроде «Американский бизон», «В ожидании Годо» и «Смерть коммивояжера».

Я даже несколько уроков актерского мастерства взял. Раз или два присутствовал в классе Ли Страсберга. На одном из уроков одна женщина, еще не начав свой этюд, разрыдалась.

Безумие.

Я думал, что ты играешь от радости, а не от мучения.

Я очень понравился жене Страсберга, Анне, и я ходил к ним домой на вечеринки. У меня сложилось впечатление, что все эти люди не хотели ничему радоваться, полагая, что от этого испортятся их актерские способности. Они должны были казаться задумчивыми, несчастными, жалкими, поэтому в комнате над каждым как бы висела своя отдельная свинцовая туча. Я чувствовал, что стоило захватить с собой зонтик.

Это не для меня.