Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы

установили когда–то крейсер «Аврора». На набережной шпалерами выстроились роты Павловского, Измайловского и Семеновского полков. Гвардейский оркестр играл «Гром победы, раздавайся». Спустившись по трапу, мы уселись в поданные пролетки, которые повезли нас в гостиницу «Астория», где для нас были приготовлены апартаменты. Во главе нашей процессии скакал эскадрон кавалергардов, ослепляя блеском шлемов и кирас толпившуюся на тротуарах публику. Вслед за пролетками неторопливой рысцой трусил слон Фердинанд. Замыкала кавалькаду сотня лейб–гвардии Атаманского полка. Церемонией встречи распоряжался великий князь Константин, сам известный поэт, выступавший в печати под псевдонимом «К. Р.». Он сидел в пролетке рядом с Магистром и при полном одобрении последнего бранил поэтов гражданской скорби, заполонивших своими унылыми виршами страницы русских журналов, а также не менее унылых последователей Бродского. Приехав вместе с нами в гостиницу, великий князь лично осмотрел отведенные для нас номера, сделал несколько замечаний хозяину и удалился, на прощание напомнив нам о бале, который должен был состояться в нашу честь вечером в Таврическом дворце. Магистр распорядился положить на ледник безголовую мумию профессора Купеева, которую мы нашли во дворце царя зинджей. Мы намеревались пришить к ней голову, хранившуюся у Магистра, и затем оживить профессора путем концентрированного духовного воздействия.

Я попросил коридорного, чтобы мне принесли блюдце с молоком: следовало покормить маленького волчонка, которого мне подарил при расставании волк Абу Сирхан. По его словам, звереныш приходился ему родным племянником. «Через него я всегда буду знать, что с вами происходит, и смогу при необходимости прийти вам на помощь», — сказал Абу Сирхан. Пока волчонок неуклюже лакал молоко, я сидел над ним на стуле и мучительно размышлял, стоит ли мне идти вечером на бал в Таврический дворец. Я знал, что там будет виновница моего душевного недуга, жестокая дочь астраханского губернатора, и боялся этой встречи. С другой стороны, не явиться на бал означало бы проявить невежливость по отношению к великому князю. Наконец я вспомнил о пентаграмме и решил положиться на ее волшебную силу, надеясь, что она сумеет защитить меня от той роковой власти, которую имел надо мной лазурный взор моей прелестной врагини.

И вот наступил тот миг, мысль о котором повергала меня в трепет. Музыка на некоторое время прервалась, чтобы дать отдохнуть танцующим, и в блистающей бриллиантами и орденами толпе я узнал легкую походку той, что поклялась меня погубить. Она направлялась прямо ко мне. Это было так на нее похоже: прикрываясь какой–нибудь ничего не значащей светской любезностью, лишний раз повернуть нож в моем раненом сердце. Знакомым движением откинув со лба непослушную прядь черных волос, она обратилась ко мне с каким–то приветствием, однако по ее глазам я видел, что она не придает никакого значения тому, что говорит. Ее взгляд выражал только жестокое любопытство мучителя, изучающего все оттенки чужих страданий. Она заметила шрамы на моем лице, оставшиеся после того, как я полоснул себя ножом у ложа умирающей Айше, но не спросила меня ни о чем, только слегка усмехнулась. Я вновь ощутил знакомое чувство падения в бездну. Как утопающий хватается за соломинку, я сжал в руке висевшую у меня на груди пентаграмму и прижал ее к сердцу. И о чудо! сердце мое перестало лихорадочно стучать, унялась нервическая дрожь в руках, и самое главное — я уже не видел в подошедшей ко мне девице ничего сверхъестественного, а только обычную женскую особь довольно приятной внешности, которая обращалась ко мне с пустыми и никчемными словами. Я что–то ответил, но равнодушие и скука отобразились в моем взгляде совершенно независимо от моей воли. Это не ускользнуло от ее внимания, и ее нижняя губка задрожала от досады. Мой учтивый ответ она пропустила мимо ушей. «Мне кажется, за время путешествия вы сильно изменились», — сказала она так язвительно, что это граничило с дурным тоном, и голос ее дрогнул. «Не все перемены плохи, сударыня. За иные стоит поблагодарить судьбу», — улыбаясь, заметил я с беспечностью, достойной Виктора Пеленягрэ. «А я всегда считала, что мужчину украшает постоянство», — промолвила она вызывающе. «Возможно, но не больше, чем доброта украшает женщину, — возразил я. — Простите, сударыня, но я вынужден вас покинуть, меня ждут друзья». Не дожидаясь ее ответа, я отвесил поклон и удалился, ощущая спиной ее негодующий взгляд. Пентаграмма не могла оказать мне большей услуги.