Китаец

Биргитте Руслин потребовался почти час, чтобы дойти до площади Небесного Спокойствия. Огромная площадь — она никогда не видала такой. Вышла она туда через путепровод под Цзянгумыньнэй-Дайцзе. Вокруг кишел народ, когда она зашагала через площадь. Повсюду фотографируют, машут флажками, множество продавцов воды и открыток.

Биргитта остановилась, огляделась по сторонам. Над головой пасмурное небо. Чего-то недостает. Лишь немного погодя она сообразила чего.

Мелких птиц. Или голубей. Здесь вообще ни одной птицы. Только люди, толпы людей, которые даже и не заметят, здесь ли она или уже исчезла.

Ей вспомнились фотографии 1989 года, когда студенты вышли на площадь с требованиями расширить свободы мысли и слова, но демонстрацию разогнали танками, причем многие демонстранты были убиты и искалечены. Вот здесь стоял человек с белым пластиковым пакетом в руке, думала она. Весь мир видел его на телеэкранах и затаил дыхание. Он стал перед танком и не двигался с места. Точно маленький незначительный оловянный солдатик — олицетворял все сопротивление, на какое способен человек. Когда танк пытался проехать мимо, он передвинулся. Что случилось дальше, Биргитта не знала. Следующий кадр не видела. Но раздавленные гусеницами и расстрелянные солдатами люди были реальны.

В ее отношении к Китаю эти события — вторая отправная точка. Между бытностью бунтаркой, которая во имя Мао Цзэдуна отстаивала абсурдное мнение, что среди студентов в Швеции весной 1968-го уже началась революция, и этой картиной — молодой парень перед танком — лежала большая часть ее жизни. За два десятка лет она превратилась из юной идеалистки в мать четверых детей и судью. Мысль о Китае жила в ней всегда. Сперва как мечта, затем как нечто непостижимое для нее, поскольку огромное и противоречивое. Она заметила, что ее дети воспринимают Китай по-другому. Видят там огромный потенциал, подобно тому как мечта об Америке наложила отпечаток на ее поколение и на поколение родителей. Недавно Давид, к ее удивлению, рассказал, что, когда у него будут дети, непременно постарается найти няню-китаянку, чтобы они с малых лет учили китайский язык.

Биргитта ходила по площади Тяньаньмынь, смотрела на людей, фотографирующих друг друга, на полицейских, которые все время были рядом. На заднем плане — здание, где Мао в 1949 году провозгласил республику. Потихоньку она начала зябнуть и той же дорогой пошла обратно в гостиницу. Карин обещала пропустить один из официальных банкетов и пообедать с нею.

На верхнем этаже высотного дома, где они жили, располагался ресторан. Они сели за столик у окна, за которым раскинулась панорама огромного города. Биргитта рассказала о своей прогулке на площадь Тяньаньмынь и поделилась кой-какими мыслями.

— Как мы могли во все это верить?

— Во что?

— Что Швеция стоит на грани гражданской войны, которая выльется в революцию.

— Веришь, когда слишком мало знаешь. С нами так и было. Вдобавок те, кто нас заманил, забили нам голову враньем. Помнишь испанца?

Биргитта хорошо помнила харизматического испанца, одного из лидеров бунтарского движения, в 1967-м он находился в Китае и своими глазами видел, как марширует «красная охрана». С его рассказами очевидца и искаженным отношением к революционной ситуации в Швеции никто, собственно, спорить не смел.

— Что с ним сталось?

Карин Виман покачала головой:

— Не знаю. Когда движение распалось, он исчез. По слухам, стал продавцом туалетных сидений на Тенерифе. Может, его и в живых уже нет. Может, подался в религию, ведь на самом-то деле и тогда был религиозен. Верил в Мао как в бога. А может, несмотря ни на что, образумился в своей политической работе. Несколько коротких месяцев процветал и успел запудрить мозги множеству людей, которыми двигала добрая воля.

— Я всегда так боялась. Что никуда не гожусь, мало что умею, вылезу с непродуманными оценками — и придется заниматься самокритикой.

— Все боялись. Кроме разве что испанца, ведь он был безупречен. Посланник Бога, сын Господень, с красной книжечкой Мао в руке.

— Все-таки ты понимала больше, чем я. После образумилась и вошла в левую партию, которая обеими ногами прочно стояла на земле.

— Вообще-то все было не так просто. Там обнаружился другой катехизис. По-прежнему преобладал взгляд на Советский Союз как своего рода общественный идеал. Очень скоро я почувствовала себя чужой.

— Тем не менее это лучше, чем уйти в свою скорлупу. Как поступила я.

— Мы отдалились друг от друга. Не знаю почему.

— Наверно, не о чем было разговаривать. Из нас вышел весь воздух. Несколько лет я ощущала себя совершенно пустой.

Карин подняла руку:

— Давай не будем впадать в презрение к себе. Ведь другого прошлого у нас нет. И то, что мы делали, не так уж плохо.

Они съели по нескольку мисочек китайской еды и закончили обед чаем. Биргитта достала брошюру с рукописными иероглифами, которые Карин ранее истолковала как название больницы — Лонфу.

— Пожалуй, наведаюсь к этой больнице, — сказала Биргитта.

— Зачем?