Китайский проезд

Он не знал, сколько он пробыл в этом забытье – ему вдруг привиделась теплая Калифорния, сухой и жаркий песок и ветер аризонских прерий и винсентовские питбули Кларк и Гейбл, которые почему-то лизали ему грудь своими шершавыми горячими языками.

Он очнулся от этого жара и понял, что это мальчик пылает у него на руках.

– Пить… – просил мальчишка, запрокинув голову. – Мама, пить…

У него был жар.

Робин встал и, держа на руках горячего и потного ребенка, стал бить в стены погреба каблуком ботинка.

Но бандиты спали где-то высоко и пьяно, и даже печь уже не гудела вверху – дрова в ней, видимо, прогорели.

Робин в бессильном отчаянии откинулся спиной к стене и осел по ней на пол.

Мальчик горел еще с полчаса, а потом стал мерзнуть от собственного пота, леденеющего на его теле. И вместе с температурой из него быстро, словно воздух из воздушного шара, уходила жизнь и слабело дыхание.

«У-у!» – глухо замычал Робин, пытаясь встряхнуть и разбудить его, и вдруг ощутил, как мальчишка затрясся в его руках лихорадочной мелкой дрожью. Дрожало все – тело, руки, ноги, голова, даже губы и язык мальчика затряслись и зубы застучали, прихватывая воздух с каким-то мелким дребезжащим присвистом.

Пытаясь остановить эту дрожь, Робин с силой прижал мальчика к себе и стал растирать ему спину свободной от наручников рукой.

Не помогало.

Дрожь перешла в крупную лихорадку, словно ребенок, икая, скакал на лошади. И вдруг – все оборвалось. Он затих разом, как умер, его плечи, руки и ноги повисли, голова запрокинулась.

Робин замычал вновь – он хотел кричать, он знал, что он должен, должен, ДОЛЖЕН закричать, заорать, разбудить этих дикарей и мерзавцев.

Но какая-то глухая, непробиваемая преграда стояла в его горле, не позволяя прорваться звуку.

Эту преграду невозможно было пробить даже там, во Вьетнаме, в мае 1975 года, когда в лагере Дьен Бинь для пленных американцев изобретательные вьетнамцы и их русские инструкторы пытались «разоблачить симулянта», придавливая ему гениталии своими армейскими ботинками.

Но теперь, в этом ледяном и темном погребе, Робин хватал воздух открытым ртом и снова давил, напирал на свое запертое горло всей мощью легких, чувствуя, что сейчас они просто лопнут и кровь хлынет через это проклятое мертвое горло. И вдруг…

Не крик, но вой изошел из Робина.

Изумившись, не веря самому себе, он откинул голову, освобождая в горле проход для этого воя и приспосабливая к этому проходу все свое тело, как флейтист или трубач пристраивает свое тело к мундштуку своего инструмента.

И густой звериный вой изошел из погреба и поплыл в ночном тумане над деревней Великие Жуки, и неожиданно близким воем отозвались на этот вой волки в соседнем лесу.

И тут же проснулись все деревенские собаки и залаяли надрывно, злобно, остервенело.

И где-то за лесом всполошились и истерически взлаяли псы соседних деревень.

Их лай сливался с волчьим воем, он становился нестерпимым, он срывал с постелей людей в окрестных селах и гнал их во дворы и на улицы, и заставлял палить из ружей в темноту и бить своих цепных собак.

И – наконец! – этот вой и лай разбудили одноухого и его команду.

Матерясь и громыхая ботинками, они пробежали откуда-то сверху во двор, одноухий выпустил из «калашникова» весь рожок в сторону воющих в лесу волков и в наступившей паузе вдруг услышал вой у себя за спиной, в доме.

– Ептать, что это?

– Свет давай! Фонарь! Лампу!

Бандиты бросились в дом, держа на изготовку фонари и пистолеты, и обнаружили, что волчий вой исходит из-под крышки погреба.

– Открывай! – приказал своим одноухий, вставляя новый рожок в «калашников».

Один из бандитов открыл замок, второй откинул крышку, третий посветил вниз фонарем, а одноухий подскочил к погребу с автоматом.

Внизу, у стены погреба, сидел Робин и, держа на руках мальчишку, выл в полный голос.

– Заткнись, бля! Убью! – заорал ему одноухий.

– Fuck you! – вдруг ответил Робин и повторил, не веря звукам своего голоса: – Fuck you!

– Ептать! – изумился один из парней. – А сказали – немой!

– Стремянку давай! – приказал ему одноухий и, когда сбросили вниз стремянку, велел Робину: – Вылезай, бля!

Но у Робина уже не было сил даже вынести мальчика наверх, бандиты за шкирку вытащили их обоих.

– Чё? Подох, что ли? – обеспокоенно спросил одноухий про мальчика.

– Водка! Водка давай! – по-русски крикнул Робин и протянул руку в наручнике. – Open! Open, yop tvoya mat!

– Опэн, опэн, – понял его одноухий и, достав из кармана ключ, открыл наручники, снял их с рук Робина и мальчика.

И Робин, уже не спрашивая, взял со стола недопитую бутылку водки, рванул с ребенка одежду и стал растирать водкой его окоченевшие ноги, живот, грудь и плечи.

– Fair! – приказал он одноухому, кивнув головой на печь. – Fair!

– Ептать! Ты ж немой! – сказал одноухий и принялся разжигать печь, крикнув своим опричникам: – Дрова несите! Фули стали?

– Phone! – сказал Робин и показал наверх, на чердак, где спали одноухий и остальные. – Telephone!

Действительно, там, наверху, негромко звенела «Моторола».

69