Пустой коридор, залитый приглушенным светом, казался неправдоподобно длинным, будто пронизывал не один-единственный вагон, а весь состав насквозь. По контрасту с душным купе здесь царила освежающая прохлада. Взявшись за поперечный поручень (на то и поезд, чтобы слегка покачивало), он уловил струю воздуха – тонким приятным сквознячком тянуло от окна.
Что-то ныло над ухом. Но не тем въедливым комариным писком, от которого можно отмахнуться. А мелкой пружинной дрожью. Словно металлические кольца сжатого до отказа времени, накопив внушительный запас потенциальной энергии, грозили распрямиться во всю свою длину.
Сжимая холодный поручень, он окончательно осознал, что не просто едет в поезде. А пускается в обратный путь: из России назад в СССР. Короче, нах ост. С пересадкой в их поганой Москве.
В этом пространственно-временном ракурсе (а быть может, сдвиге) родная страна, ожидающая его за Уральским хребтом, представлялась неоглядным островом справедливости, которому угрожают коварные и завистливые враги.
Между тем поезд набирал скорость. Черно-белыми проплешинами не до конца растаявшего снега бежала мерзлая земля. Но не следом за поездом, как можно было предположить, исходя из элементарной марксистско-ленинской логики. А, напротив, – рвалась обратно. В Россию.
Впрочем, оптический эффект обратного движения легко объяснялся элементарным физическим законом: именно так, и никак иначе, это и должно представляться пассажиру, глядящему из окна.
Он не сразу заметил багровый край заката. С военной точки зрения краснота, залившая горизонт, представляла собой узкую прорезь, сквозь которую возможно проникновение на территорию, занятую стратегическим противником.
Забрав лицо в ладони, он приник к стеклу. Но то ли смотровую щель его командирского танка забросало грязью, то ли по другой причине – ближайшая перспектива получалась блеклой. Даже автомобильная развязка, которой он любовался на пути в Россию, больше не выглядела сияющим марсианским кренделем – приметой двадцать первого века. От некогда сверкавшего во тьме виадука остались серые горбатые контуры. Видно, обслуга, получив соответствующий приказ, приняла срочные меры к затемнению. С целью противодействия доблестной советской авиации.
Хотел протереть смотровую щель рукавом, но она как по щучьему велению раздвинулась, превратившись в широкое обзорное стекло. И тотчас – так ему показалось – скрипнули и застонали рычаги, с которыми он, летчик, настоящий ас своего дела, управлялся так же легко и привычно, как захребетники со своими телевизионными пультами.
Нащупав кнопку бомбометания, он примерился, прежде чем метнуть.
Под самолетным днищем заскрежетало. Железная птица, послушная его воле, распустила сжатые до отказа когти. Почувствовав себя на свободе, мегатонная бомба унеслась вниз со свистом, чтобы, разорвавшись, трижды обогнуть земной шар, опоясав его ударной волной.
«Жаль, – он прислушался к тишине, – что кремлевские старцы никогда на это не решатся». А казалось бы, чего проще: нажал – вот тебе и воронка. Километров пятнадцать в диаметре, два километра в глубину.
«А главное, момент удобный. Бомбанем и обвиним фашистских захватчиков. Дескать, это они напали вероломно. СССР был вынужден защищаться».
Вняв логике своего бывалого штурмана, он глянул вниз. Его недавний соперник, а теперь боевой товарищ, оказался прав. Кровавая рана облаков затягивалась, неопровержимо свидетельствуя: эту местность никто не обстреливал и уж тем более не бомбил. Он, советский летчик, охраняющий священные рубежи отечества, выполнял свою мирную задачу в условиях интенсивного бокового ветра и низкой облачности. Летчики не отвечают за природные явления. Не его вина, что внизу вспучивается и сама собой загорается багровым закатным светом нем-русская земля.
Каким бы коротким ни вышел воображаемый воздушный бой, за это время купе успело проветриться. Он взялся за ручку двери, будто перевел штурвал на положение: «вниз».
«Ну и с кем мне передать деньги?.. Все меня оставили, все», – вспомнил сестру Надю и ее сына. Им всем, включая Ганса, он как мог оказывал посильную помощь. А что в ответ?
Космическое одиночество, которое он пережил в метро, здесь, в поезде, предстало другой своей гранью: будто не пустой коридор, а иное пространство, пронизанное сквозняками истории. Выстуженное, лишенное человеческих запахов по той причине, что простым смертным вход сюда заказан. Не то что в затхлые архивы, пахнущие потом и кровью, которые облюбовал для себя Ганс. Возомнивший себя невесть кем. «Еще поглядим, кто тут будет судья, а кто обвиняемый… – так он подумал, чувствуя, что снова кружится голова. – А всё шнапс. Слабый-то слабый, а куда коварнее нашей водки… Ой! А это кто?..»