Китеж. Сборник фантастики

— Мы чуть не сдохли там, все пятеро! Мужики стоят синие, морды у всех — одуревшие, а по конструкции этой прям волны такие ходят, прям волны, честное слово! — Семенов показал руками волны.

— И вся она, ты понял, светится!

И, вдруг, опомнившись и устыдившись своего крика, он осел, утихомирился:

— Может, конечно, это мне все почудилось, со страху, а только стихло все, и вот, понимаешь, — как рассказать, не знаю… плывет все, и как-то видно-то все не так! Не так!.. Мне аж глаза выворачивать стало! Самого себя вижу, ты понял! Ну, думаю — живой, но контузия… Однако ж стою — жду, будь что будет, должно же кончиться! Но — не проходит. Так вот и выворачивает глаза-то… То есть, ты понял, это гадское электричество припаяло нас там друг к дружке, всех пятерых! Качает, понял, не могу рукой двинуть, чувствую себя как осьминог — одни сплошные руки! Жуть кошмарная — десять рук сразу ощущаю да еще десять ног — умереть проще, ты ж пойми!.. Ага… Федька Бурлак, твой-то, оказалось, перед пивом — коз-зел — портвейна принял! Хочу ему сказать: “Шо ж ты делаешь, враг народа?! Кто же тебя, контра, так учил?!” — а он на меня смотрит, глаза квадратные, и дуреет, и нам все-все с ним понятно, и печально даже как-то. Глядим сами на себя, не прочухаться нам никак, и в мозгах так вот: дерг… дерг… дерг… Сколько мы стояли, я тебе даже не скажу, но потом, ты понял, обвыклись, шевелиться стали… Ага, обвыклись… нормально так…

Рыжий Семенов издал смешок и покачал недоверчиво головой, даже плечом дернул в возбуждении.

— Баба только эта, в ларьке мечется, голосит, руками плещет, дура… оглушило ее, наверно. А мы стоим как чурки, и Федькин портвейн во все наши мозги помалу просачивается. Но соображаем чего-то там тихонько. Э-э-э… Тебе не представить все равно! Я сам теперь ни хрена вспомнить не могу, ломаю башку, прям вот так… И не получается. Уходит все… — Семенов уныло опустил голову. — Уходит, забываю, ядрен корень!..

Однако тут же он встрепенулся, выпучился:

— Чувствуешь себя — как не знаю кто. Так много в тебе всего двигается! И чудно так! И смотришь, ты понял, в десять глаз! Это ж и сказать нельзя, как это… это ж… Слов таких нету!.. Вокруг прям все… во все стороны…

Его ручищи летали у моих глаз, как я тогда цел остался — удивляюсь. Он мог бы прихлопнуть меня и вряд ли заметил бы это. Восторженная душа рыжего Семенова рвалась наружу и не находила себе выхода, не хватало душе его слов и жестов. Могу представить себе, что творилось в этой душе тогда, у пивного ларька под дождем, когда вместо привычно-однообразного окружения многомерное и неведомое, пугая и причиняя боль, вдруг предстало перед его нетрезвым взором.

Семенов взмахивал, плевался и свистел, его понесло:

— Да… не понять тебе… Ты не обижайся! Не обиделся? Ну вот… — Он откинулся широко на скамейку и одичало глянул перед собой. — Думали-то мы вместе! Это как тебе? Ты вот представь — захотел ты шаг сделать, и вдруг подлетаешь метров на двадцать! Еще один захотел — улетаешь на другую улицу! Ты понял, в жизни я так никогда не думал, и никто так не думал! И не так, как у нас-то с тобой, сейчас-то, с перерывами там, с провалами, с мертвыми зонами. Ну как там в журнале пишут — “пунктир сознания”. Не-ет. Там сплошняком шло, успевай подхватывать, круговой обзор и бешеная непрерывность.

Я ведь первый из них проморгался, они еще стоят, варежку открымши, а я уже осознался… Я вообще из них самый крепкий был… Я думаю, то есть — думаю, но как будто им говорю тоже: “Мужики, — говорю, — е-мое! Не спугните только, тицкая сила. Христом-богом молю! Самолично придушу каждого!” Ха-а!.. — Семенов вытянул ноги, возбужденно потянулся.