Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

После этого мама действительно пришла в самое прекрасное расположение духа. Мы мирно разошлись и легли спать.

Е. П. Мещерская — Н. В. Львову

Николай Владимирович! Не удивляйтесь загородной марке. Я заставила Китти тайно от Юдина взять двухнедельный отпуск и увезла ее в наше бывшее Петровское, к моей приятельнице.

Получив Ваше письмо, я чуть с ума не сошла от ужаса! Я решила погибнуть, но выгнать Юдина вон! И что же? Вдруг во время нашего с ним объяснения он взял и разорвал ордер! Таким образом, он развязал мне руки для дальнейших действий. Как только он утром пошел на репетицию, я собрала все его вещи в чемоданы и выставила их в коридор. В чемодан я вложила ему соответствующую записку. Вы уже догадываетесь, какого содержания? Затем, очистив наши комнаты от всех его пожитков, я заперла их и уехала с Китти в Петровское. Что ему остается делать, как не подчиниться? Права свои он сам разорвал, и не враг же он сам себе, чтобы рассказывать кому-либо всю создавшуюся ситуацию?

Мне кажется, что мы навсегда от него отделались, ему ничего более не остается, как выехать от нас.

Что касается Китти, то, поверьте, в семнадцать лет можно ли считать серьезной склонность девичьего сердца?

Не знаю, под какие опасности подставляю я себя и дочь этим поступком, но я готова терпеть что угодно, только бы не видеть его в своем доме.

Я охотно верю в то, что Вы о нем написали, и не собираюсь проверять правильность этой версии, так как не собираюсь выдавать за него мою дочь.

Будем рады через две недели, возвратясь в Москву, видеть Вас снова у нас на Поварской.

Е. П. Мещерская. Дневник Китти

Как стыдно мне за мамин поступок! Воспользоваться минутой великодушия Владимира и вслед за этим выкинуть его за шиворот, как собачонку. Если б она знала, что последует дальше, то никогда бы этого не сделала…

Итак, мама, заставив меня тайно от Владимира взять двухнедельный отпуск, увезла меня в Петровское самым воровским образом.

Мы выехали из Москвы утром.

За окном вагона мелькали, сходились, связывались клубками и, словно черные змеи, расползались в разные стороны дороги, наверное, вязкие и топкие, полные весенней воды, а когда мы вышли на знакомой станции, то весенняя вода заполняла все: рвы, канавы, колеи дороги. Все вокруг шумело, журчало, билось, а навстречу нам неслось несмолкаемое щебетание птиц.

В одном из наших бывших флигелей, теперь занятом больницей (больничным персоналом), мы нашли мать Вали — Наталью Александровну. Целый день прошел в том, что мама рассказывала о Владимире, возмущаясь и захлебываясь, а Наталья Александровна охала, ахала и всплескивала руками. Мама ни на минуту не хотела меня отпустить от себя, заставляя сидеть с ними в комнатах. Она боялась, что Владимир может догадаться, где мы, и приехать сюда. Поэтому каждый раз, когда слышался гудок приходившего из Москвы поезда, они обе многозначительно переглядывались и долгое время, подойдя к окну, смотрели на дорогу, лица их были тревожными. Смотрела на дорогу и я, но только не скрою, что смотрела с совершенно иным чувством. Инстинктивно я ждала Владимира, я знала, что он будет здесь и найдет меня.

Но вот пришел последний поезд из Москвы. Сумерки спустились. Мама с Натальей Александровной успокоились, повеселели и стали хлопотать об ужине.

Наутро я проснулась от солнечных лучей, заливавших ярким светом всю комнату. Мама еще спала, а постель Натальи Александровны была пуста, она ушла в больницу на службу. Быстро одевшись, я вышла на крыльцо. В ярком свете весеннего утра я жадно оглядывала родные места моего детства. Дворец, у которого были выбиты стекла, стоял грустно, заколоченный простыми досками. Статуй не было, их увезли, и по аллеям торчали одни серые пьедесталы. Аллеи парка были теперь дорогами, глубоко изрытыми колеями проезжавших по ним телег…

Из синей, глубокой чаши неба лились ослепительные лучи солнца. Играя на последнем снегу, на талом льду, купаясь в весенних лужах и в весенней воде, разлитой вокруг, они ударяли в глаза таким ярким снопом света, что глаза, защищаясь, щурились сами по себе. Я смотрела на родные места, чувствовала милую деревенскую весну, но почему-то радости в душе не ощущала. Наоборот, в душе росла какая-то пустота оттого, что рядом, возле себя, я не видела бледного, с тонкими чертами лица Владимира, не слышала его голоса и нежных слов любви. Поэтому, когда вдали на дороге показалась его знакомая фигура, я испугалась, думая, что это галлюцинация. Откуда он мог явиться? Из Москвы еще не приходило ни одного поезда. И как он мог решиться увидеть маму после того, что она ему написала?..

Первой моей мыслью было подготовить к его появлению маму; потом я стала решать, как мне надо с ним себя вести, и решила, что надо быть холодно-вежливой, чтобы скрыть мою радость. Но Владимир был уже рядом, и, очутившись в его крепких объятиях, я не произнесла ни слова, мне только показалось, что лучи весеннего солнца стали вдруг совсем близкими, и от их тепла голова моя сладко закружилась…