Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

Только там, на широких его аллеях, среди высокой травы и густой листвы деревьев, я заметила, что лето подходило к концу. Кое-где уже мелькали желтые листья, и листва на деревьях выцвела от солнца, стала серовато-зеленой и выглядела пыльной. Приятно было войти в тенистый сад после душных улиц, на которых раскаленные дневным зноем тротуары и камни домов еще дышали теплом, наполняя воздух духотой.

Опускавшиеся сумерки казались нависшей серой пеленой, все более и более окутывавшей город.

Мы сели на скамью около грота. Виталий был из моих друзей самый красивый, самый юный, и он мне был приятен тем, что в нем не было столько неприязни и злобы к Владимиру, как у всех других. Я с отвращением вдруг вспомнила, что однажды, когда моя мама при Ричарде жаловалась на то, что Владимир портит мне жизнь, что из-за его писем и объяснений я не имею покоя, что он меня скомпрометировал и тому подобное, я увидела, как вдруг злобно нахмурился его лоб и в глазах мелькнул злобный огонек. Что-то волчье появилось в выражении его лица. Когда мама вышла, он вполголоса, чтобы не слышала Валюшка, обратился ко мне: «Скажите мне одно только слово, и если он вам мешает, если только ваш покой отравлен, прошу, скажите слово — и я уберу его…»

Видя же, что я смотрю на него, плохо понимая, что он этим хочет сказать, он сложил руку свою так, точно в ней держал револьвер, и приставил ее к своему виску. «Понимаете?.. — тихо спросил он. — Я сделаю это чисто… без всяких следов… только разрешите…»

«Бог с вами! Бог с вами!» Я даже схватила его за руку, а в памяти встало лицо Владимира и erg слова: «Да, конечно, он Бронзовый Джон из притонов Нью-Йорка, потрошитель, а может быть, и наемный убийца…»

— Китуся! Прошу вас, не думайте ни о чем, не надо, — ласково сказал Виталий, видимо, угадавший, что я занята всякими неприятными воспоминаниями. — Вспомните надпись на кольце Соломона: «Все проходит…» Лучше послушайте, я прочту вам мою поэму «Евгения», которую я докончил вчера…

В одном из переулков у Арбата,
Где в зданьях сохранилась старина,
Жила семья, она была богата,
Известна знатностью… теперь бедна.

В конце поэмы героиня романа умирает, и автор кончает поэму своим обращением к умершей:

…Как солнце осени — воспоминанье
Прозрачно озаряет жизнь мою,
С земли ушла ты в горькое изгнанье,
Но я живу, я помню, я люблю!..

— И в вашей поэме тоже смерть, — сказала я грустно. И, словно из груди моей вырвался долго сдерживаемый поток, я стала быстро, торопясь рассказывать ему то, что было на моей душе, кроме, конечно, подозрения Владимира в краже. Он слушал меня внимательно, терпеливо и серьезно и наконец тихо спросил:

— Но ведь вы же любите его, Китуся?..

— Да, люблю и не скрываю… Но должна с ним расстаться навсегда… Есть этому причина… Он же не понимает и мучает меня.

— Не мучайтесь, не тоскуйте, — мягко сказал Виталий. — Вы никогда не будете с ним счастливы. Представьте: прошел год, два, три… Вы жена, мать, хозяйка, у вас масса обязанностей — ведь вы одной мужской любовью жить не можете. Вам некогда читать, играть на рояли, писать, танцевать, вышивать, наконец, просто видеть людей и жить той жизнью, к которой привыкли сейчас.

— Но когда любишь мужа…

— А муж ваш все поет. По-прежнему вокруг него куча молодых, навязчивых девчонок. У квартиры дежурят, звонят без конца по телефону, надоедая и дергая вам нервы. Вы натыкаетесь всюду на розовые, голубые обрывки их писем, на просьбы о свидании. А на эстраде вы видите, как ваш муж обнимает и целует то одну полуобнаженную опереточную диву, то другую, а еще хуже, если у него одна и та же партнерша, и вы ревнуете, тем более что все кругом шепчутся, говорят, почти не стесняясь, а злые сплетни уже шелестят о том, что муж этой артистки уже приревновал ее открыто к вашему мужу. Правда, это невеселая брачная жизнь?.. А вы, может быть, к тому времени уже с обезображенной фигурой ждете не первого ребенка. Вам нездоровится, вас тошнит, хочется покоя, а он с концерта на концерт с певичками в разъездах и дорожных флиртах, предположение о которых невольно напрашивается. Когда он дома, то весь в подготовке к выступлению: «Как звучит сегодня голос? Тускло? Ах, это ты вчера сделала острый салат… Ах, не охрипну ли я… Ты так долго проветриваешь комнату… Ах, не забыла ли ты спросить о том полоскании для связок?» И все в этом роде: голос, для голоса и о голосе.

— Да ну, замолчите, — засмеялась я. — Вы убедили меня только в том, что можете стать не только поэтом, но и писателем, у вас необыкновенно ярко звучит проза…

— Но я достиг своего, — весело сказал он. — Вы смеетесь — это награда мне.

Поздно ночью, когда мама уснула, я прошла в кабинет, села на мой любимый диванчик, на котором когда-то спал Владимир, и развернула заветные, вырванные рукой его матери листки дневника…