Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

Приехав, я прямо с вокзала бросилась к Пряникам (бывшим миллионерам Прянишниковым) в Староконюшенный переулок. Знакомый мне с детства деревянный дом был битком набит новыми жильцами, поселившимися по уплотнению.

После смерти Каваныча около Тинны и Тинныча остался один преданный им Степан Николаевич Мелиссари. Панайот Концампопуло уехал за границу. Все приживальщики, увидя Пряников бедными и беспомощными, разбежались. Коля-Колька уехал в деревню и сделался председателем колхоза, а Аннушка хотя и осталась под одной кровлей с прежними благодетелями, но жила самостоятельно, имела отдельную комнату и, питаясь на продукты, присылаемые Колей-Колькой из деревни, равнодушно наблюдала, как ее прежние «баре» голодают. Кроме того, она подстораживала их смерть, зная, что кое-что у них еще сохранилось.

Я нашла Пряников в двух смежных комнатах, где они теперь жили. Тинна в грязном военном френче, в штанах, заправленных в сапоги, обрюзгшая, отекшая от голода, с грязными, немытыми ушами, вся перепачканная сажей, топила железную печку-«буржуйку», из которой дым валил обратно. Огонь она поддерживала какими-то кипами бумаг, которые в пачках стояли на полу.

— Это из парикмахерской, — пояснила она мне, — Володю (Тинныча) уже давно выгнали из Музея Революции, где он служил старшим архивариусом. Написал в анкете, поданной ему для перерегистрации, что он религиозен. Теперь он служит в парикмахерской и подсчитывает, кто сколько побрил бород и подстриг голов. Зато имеет топливо: ему отдают ненужные учетные карточки. — И, говоря это, бывшая миллионерша запихнула в печку очередную кипу бумаг, отчего сизый едкий дым повалил еще яростнее.

Мелиссари, у которого жена и сын уехали в Грецию, самопожертвование и преданно любя Пряников, остался около них. Он готовил еду, мыл посуду, если было надо — стирал. Когда я пришла, его не было: он ушел на Смоленский рынок, на толкучку, менять какое-то старье на хлеб и картошку.

Тинна рассказала мне, что моя мать устроилась очень хорошо и почти ежедневно заходит к ним, но адреса моей матери она почему-то не дала.

В этот вечер мое свидание с матерью состоялось — она пришла к Пряникам и принесла им какую-то провизию. Мама имела счастливый вид; она служила у человека, занимавшего очень большой пост.

— Он большое лицо в Реввоенсовете, — сказала она, — и живет на широкую ногу.

— Кто же он?

— Если я назову тебе его имя, ты будешь крайне удивлена.

— Но я сгораю от любопытства, мама.

— Это Сергей Николаевич Беляев, бывший репетитор Славчика.

— Сергей Николаевич?! — Я действительно была поражена, и в то же время мне почему-то стало не по себе. Сергей Николаевич! Каким образом он мог попасть в Реввоенсовет?.. Сейчас же в моей памяти ярко встало прошлое.

Мы узнали Беляева в 1913 году, когда мой брат поступил в Лицей Цесаревича Николая. Увлеченный военщиной и созданием своего «лермонтовского эскадрона», Вячеслав плохо успевал в науках, и тогда в качестве репетитора в нашем доме появился Сергей Николаевич. Он был удобен еще тем, что одновременно был «тутором», т. е. классным воспитателем лицея. Мама настолько доверяла ему своего любимца сына, что посылала их вместе за границу. В этом случае Сергей Николаевич играл при Вячеславе роль гувернера. В нем было столько же воспитания, сколько развязности, он ввел в наш дом свою жену Елену Ивановну, очень милую, славную женщину, и быстро стал в нашем доме «своим» человеком. Внешне он был типичный фат: зализанный «по-макслиндеровски» прямой пробор с зачесами на лоб, изысканные манеры, привычка щуриться, растягивать слова, как-то особенно при ходьбе, с вывертом, играть тросточкой — во всем этом было что-то пшютовское. Он даже одно время вместо пенсне вставлял в глаз монокль. В уме и в образовании Беляеву отказать было нельзя. Кроме того, он был дворянин, и представить его в 1924 году каким-то начальником в Реввоенсовете мне никак не удавалось.

Я узнала от мамы, что Беляев уже давно бросил свою первую жену. Теперь он жил с какой-то молодой женщиной, которую мама звала просто Кирой — она просила ее так называть.

Беляевы занимали весь второй этаж отдельного кирпичного домика, стоявшего во дворе дома на Б. Никитской улице.

У Сергея Николаевича от Киры трое сыновей: старший, Лев, средний, Анатолий, и маленький Игорь. У них была прислуга и бонна, молоденькая девушка Ольга Николаевна Макарова; мама же занималась образованием детей.

Ольга Николаевна, или «Волга», как ее звали беляевские дети, имела свою комнату в Верхне-Кисловском переулке. Познакомившись со мной, она любезно предложила мне у нее остановиться.

Беляев имел от Реввоенсовета в своем личном пользовании экипаж с лошадью, что в соединении с его прекрасной квартирой и положением показалось маме, после всех ее скитаний и горестей, истинным раем. К тому же она от души полюбила детей и чувствовала себя превосходно.

— Подумай, Китти, — со свойственной ей восторженностью говорила она, — я знаю милого, благородного Сергея Николаевича одиннадцать лет, к детям его я привязалась, дом их — полная чаша. Ко мне доверие, уважение — лучшего желать нельзя…