Кью

Того, кто справа от меня, толкают, и мы падаем. Я — лицом в лужу. Оставьте меня здесь! Крики становятся громче, в конце улицы собрался народ, посредине опрокинута повозка, чтобы загородить проход, — положение напоминает шахматную вилку. Испанцы дерутся, вопя от бессилия. Поднимаю голову: мы заперты перед роскошным особняком: улица блокирована баррикадой, с которой в изобилии сыплются ругательства. Кто-то бросает из окон горшки и сковородки на головы испанцам. Один из них лежит на земле без чувств. Второй, тащивший меня, стоит позади меня с пикой, поднятой на изготовку. Пытаюсь подняться, но ноги не держат, все кружится. Тьма. Боже мой…

***

Голова лежит на чем-то сухом, должно быть, я связан, нет, шевелю рукой, ноги не слушаются… стопа… конечности словно весят по центнеру каждая.

Я не связан. Слова и обещания остались в голове, изо рта течет слюна и падает что-то твердое — выбитый зуб.

Открываю глаза — что-то льется на щеки. К лицу прикасается влажное полотенце.

— Я уж думал, ты не выдюжишь. Но, судя по твоей коллекции шрамов, тебе не раз приходилось бывать в передрягах.

Голос спокойный, с местным акцентом. Размытая тень напротив большого окна.

Сплевываю сгустки слюны и запекшейся крови.

— Дерьмо…

Тень приближается.

— М-да.

— Как я сюда попал?

Мой голос звучит глухо и нелепо.

— На руках. Тебя принесли сюда этим утром. Считают, что любой враг испанцев — друг Антверпена. Поэтому ты и жив. И поэтому ты здесь.

— Где это — здесь?

Позыв к рвоте, но я сдерживаю его.

— Там, куда ни испанцы, ни шпики никогда не придут.

Пытаюсь придать себе сидячее положение.

— А почему? — Голова валится на грудь, но я, с трудом, снова поднимаю ее.

— Потому что здесь живут люди, у которых есть деньги. Или скажу иначе: те, кто живут здесь, делают деньги. А это большая разница, поверь мне.

Он протягивает мне кувшин с водой и ставит тазик под ноги. Я выливаю полкувшина себе на голову, глотаю воду и сплевываю. Язык распух и прокушен в нескольких местах.

Пробую рассмотреть собеседника. Он тощий, лет сорока, седые виски, живые глаза.

Он протягивает мне тряпицу, которой я вытираю лицо.

— Это твой дом?

— Мой и всех тех, у кого случаются неприятности. — Он показывает на окно. — Я сидел здесь, на крыше, и все видел. В кои-то веки испанцам надавали по шее.

Он пожимает мне руку:

— Я Лодевик Пруйстинк, кровельщик, но братья зовут меня Элои. А ты?

— Со мной покончено — все пошло прахом, и ты можешь называть меня как хочешь.

— Тот, у кого нет имени, должен иметь их не меньше сотни, — необычная улыбка, — и историю, которую стоит послушать.

— Кто тебе сказал, что я горю желанием кому-нибудь ее рассказывать?

Он смеется и кивает:

— Если все, что у тебя есть, то тряпье, которое на тебе надето, ты можешь получить от меня деньги в обмен на интересную историю.

— Хочешь выбросить деньги на ветер?

— Ну нет, напротив. Я хочу выгодно вложить их.

Я перестаю понимать его. Какого черта я все это болтаю?

— Ты, должно быть, страшно богат.

— На данный момент я тот, кто обработал твои раны и вытащил тебя из дерьма.

Мы сидим молча, в то время как я пытаюсь хоть как-то заставить слушаться свои мышцы.

Вечер спустился на крыши — я провалялся без сознания целый день.

— Я собирался уплыть на корабле…

— Да, Филипп мне говорил.

Я и забыл о хромом.

— … и исчезнуть навсегда. Эти края — не слишком безопасное место. Богатые везде прекрасно помнят тех, кто имел их дочерей и драгоценности. И потом, ради бога…

Я лежу неподвижно, как убитый молнией, слишком истощенный, чтобы собраться с мыслями и понять, что говорю и что делаю.

Его смелый и серьезный взгляд останавливается на мне.

— Сегодня Элои Пруйстинк спас зад меченосца. Воистину неисповедимы пути Господни!

Я молчу. Пытаюсь прочитать угрозу в его голосе, но слышу лишь иронию. Он показывает на мое предплечье, где вплоть до сегодняшнего утра повязка скрывала клеймо.

Сожженная плоть горит — это ощущение трудно вынести.

— Око и меч. Я знал одного, который отрезал себе руку, чтобы избежать эшафота. Говорят, Батенбург ел сердца своих жертв. Это правда?

Пока я молчу, пытаясь выгадать время, чтобы хотя бы понять, куда он ведет.

— Фантазия народа не знает границ. — Он поднимает тряпицу, накрывающую корзину со съестным. — Тут кое-что из еды. Постарайся восстановить силы, иначе тебе никогда не выбраться из этой постели.

Он собирается уйти.

— Я видел, как отлетела его голова. Он кричал «свобода» перед тем, как его казнили.

Голос дрожит — я очень слаб.

Он медленно поворачивается на стуле — взгляд его решителен.

— Апокалипсис так и не наступил. И зачем было убивать всех этих людей?

Я падаю, как пустой мешок, — я так устал, что едва дышу. Его шаги слышатся все дальше и дальше за дверью.