Кью

— Думаю, да. Так, как любишь, когда не имеешь прошлого за спиной: есть только бесконечное настоящее без каких-то обещаний. В наших жизнях больше не было Бога: они были разрушены до основания, возможно, и она хранила воспоминания о катастрофе, о каком-то страшном несчастье. Возможно, и она уже умирала когда-то. Часто ночью после очередного совокупления мне казалось, я мог прочесть у нее в глазах страдание. Да, мы действительно любили друг друга. Она была единственным человеком, которому я мог доверить все свои впечатления по поводу круга людей, в котором вращался днем. Она внимательно слушала, не говоря ни слова, а потом неожиданно подтверждала мои неуверенные суждения лапидарной фразой, с которой мгновением позже я был полностью согласен, словно она читала мои мысли, словно она мыслила быстрее меня. Я уверен, именно так оно и было. У нее отсутствовали ярость и мужество Оттилии, хотя иногда, когда она злилась, в ней проявлялись эмоции великой женщины, жены моего учителя. Она была другой, но тем не менее необычной, из тех людей, которые заставляют возблагодарить Создателя за то, что он дал вам возможность идти по земле рядом с ними.

Я пялюсь в сумерки, опустившиеся в кабинете, и снова вижу перед собой ее гибкое тело.

— Мы все понимали с самого первого момента. Однажды мы проснемся где-нибудь в другом месте, далеко друг от друга, без какой-либо существенной причины, следуя по извилистым путям своих жизней. Урсула для моей души стала лишь сезоном, пятым временем года, наполовину весной, наполовину осенью.

Глава 14

Антверпен, 6 мая 1538 года

Новый резец плавно скользит по дереву. Бальтазар не терял времени даром: этим утром я нашел его на столе в кабинете. Острие удаляет неровности с поверхности древесины, как ложка с масла, а недоверчивый взгляд Элои следит за каждым ударом молоточка, за каждой щепкой, летящей на пол, за каждой деталью Страсбургского собора, который появляется на деревянном рельефе.

— И правда, достойно внимания, — комментирует он, поджимая губы. — И где же ты научился так замечательно работать руками?

— Мне пришлось гораздо больше практиковаться во владении мечом, нежели в этом, — отвечаю я, поднимая остро отточенный инструмент. — Я жил в Страсбурге. Работал наборщиком в городской типографии. Там был один тип, делавший иллюстрации для книг. В перерыв он откладывал свои пластины с резцом и брал в руки стамеску: он сделал скульптурные портреты каждого из нас и каждому подарил с десяток копий. Он постоянно повторял, что прекрасная вещь ни в коем случае не должна быть уникальной. Он и научил меня резьбе по дереву.

Какое-то мгновение он изучает рисунок, а потом указывает на дату в углу:

— Давненько ты не занимался этим.

Я пожимаю плечами:

— Знаешь, я постоянно был в бегах. Мне иногда случалось попрактиковаться: я вырезал из дерева статуэтки, которые дарил маленьким детям. В Мюнстере я вернулся к этому занятию. Но знаешь… — улыбка сопровождает мои извинения, — я где-то потерял свои инструменты.

Элои выходит из комнаты и возвращается с уже привычной бутылкой ликера. Теперь я прекрасно понимаю, что это значит. Он наполняет мой стакан до краев.

— Не знал, что ты смог устроиться на работу в Страсбурге.

— Благодаря Целлариусу. Меня всегда привлекали типографии. Книги обладают для меня особым очарованием.

Стамеска откалывает несколько щепок. Пора сменить ее на нож для проработки мелких деталей. Элои на время прерывается, чтобы проследить за работой, но потом продолжает:

— Просвети меня. В Страсбурге ты обрел стабильное положение, преданного друга, женщину, полную жизнь, профессию. Почему же ты не остался там?

Я смотрю ему в глаза и медленно говорю:

— Ты когда-нибудь слышал о Мельхиоре Гофмане?

На этот раз он не верит:

— Только не говори мне, что был знаком и с ним тоже!

Я молча киваю головой, смеясь над его реакцией:

— Можешь считать, что он стал окончательной причиной моего отъезда. К тому времени уже произошли многие другие вещи.

Я понимаю, что сам начал получать истинное удовольствие от собственной истории. Теперь мне нравится привлекать внимание, вызывать интерес. И Элои тоже, должно быть, заметил эту перемену. Время от времени он протягивает мне руку помощи, а иногда, как и в этот раз, замолкает и ждет от меня продолжения.

— По прошествии нескольких месяцев Урсула стала все болезненней воспринимать обстановку, царившую в городе.

Она постоянно твердила мне, что в Страсбурге живет уйма народа с блестящими, новаторскими идеями, но единственное, что отличает его от других немецких городов, — возможность выражать эти идеи в рафинированной, просвещенной форме. Ее боевым кличем стало: «Жить в Страсбурге — действительно ересь».

Поднимаю глаза, отрывая их от тончайшей работы — я вырезаю окна собора. Элои слушает, уложив подбородок на запястья. Удовольствие от воспоминаний, как я проводил время, развязывает мой язык даже больше, чем ликер.