Клад

– Вот! – приподнялась девица, бурно вздыхая. Лицо ее безобразно побагровело. – Спи, дурашка! – и быстро прикрыла брата сиреневым покрывалом – с головой, так что снаружи осталась только безжизненно упавшая на пол рука. Складки мягкой, усеянной мелкими цветочками ткани облегали плоское с запавшим животом тело, остро торчал запрокинутый подбородок.

Скованный необъяснимым холодом, Юлий зачарованно следил, как девица, едва отдышавшись, вспорхнула – с несколько тяжеловесным изяществом – и, ступая босиком по ковру, перебежала, чтобы вытянуть его из колодца:

– Иди сюда.

Ей пришлось нагнуться, и глазам Юлия явились уголки рта, запачканные каким-то алым сиропом. Девица непринужденно облизнулась.

– Ну, что уставился?… Ну же, поднимайся!

Не различая в этом игривом щебете смысла, Юлий повиновался не словам, а действиям: девица вытянула его на ковер. Оказалось, что она нисколько не превышает мальчика ростом и, будучи вполне одетой, могла бы сойти за сверстницу.

– Юлька! – молвила она с пугающим блеском в глазах. – Вот ты какой!

Что означали эти исполненные необычайной выразительности слова осталось для Юлия загадкой, так же как и предыдущие излияния. Понимая по-прежнему одними глазами, Юлий вынужден был потупиться, поскольку боялся признавать то, что говорили под паутинкой рубашки ускользающие покатые тени.

– Ах, Юлька!… Буду говорить тебе Юлька! Я полюбила это слово в устах твоего милого братца – ах, Юлька! – простонала она, начиная изнемогать, горячее дыхание ожигало щеку… – Да ведь это что? Ведь как же Ромка ничего не сказал? Ведь я же люблю тебя – как давно! – Острые ноготки ее вонзились в запястье Юлия при первой же попытке высвободиться. – Я вся сгораю от страсти, – добавила она несколько суше, нетерпеливо и даже как бы с угрозой – желая предупредить возражения. И потом сразу, не давая опомниться, грубо привлекла мальчика, жарким полуоткрытым ртом обхватила его растерянные губы и впилась.

Что это был за поцелуй! Юлий хранил в памяти ласки матери; и потом, тоже было: однажды он сумел уговорить свою юную подружку Колышку и сорвал несколько волнующих, тревожащих воображение поцелуев… Но это! Этот жестокий ожог, тянущая зубная боль! Горячие губы девицы припеклись и тянули нечто из самого его нутра, лишая дыхания, выматывая душу.

Через недолгий час удушливая слабость поразила Юлия, он пошатнулся, ощущая в себе пустоту. Слабость и граничащая с наслаждением истома – невозможность сопротивляться. Девица крепче прижала его к себе, не позволяя упасть. По жилам и жилочкам с мучительной натугой струилась жизнь, поднималась, спирая горло, и уходила изо рта в рот. Казалось, девица сосала не только кровь, но и самую плоть и мозг, вытягивала душу и разум – опустошала. И он не испытывал ни малейшей потребности сопротивляться, понимая, однако, что умирает. И умрет – если этому сосущему жерлу не понадобится ни единой, самой крошечной остановки перевести дух, прежде чем Юлий будет опорожнен весь до самого донышка и брошен, как сморщенная пустая оболочка.

Но девица, должно быть, не рассчитала силы, поторопилась, нагло и грубо пытаясь исполнить в один прием то, на что понадобилось ей со старшим братом несколько недель или даже месяцев. Она вынуждена была вздохнуть, отстранивши на мгновение свое налитое багровым, бессмысленное лицо с расквашенными пенистыми губами, ослабила хватку. И Юлий, судорожно возбуждая волю, подумал не о смерти, вовсе не казавшейся ему страшной, а о Громоле, который был предан и брошен. Одурманенное сознание не могло ужаснуться смерти, но он возвратил себе достаточно самообладания, чтобы уразуметь предательство. И когда девица снова всосалась в губы, он держал всей пястью кинжал, которым и уколол себя в бедро раз и другой, не чувствуя боли.

Но боль вскипела, перехлестывая истому, Юлий двинул коленом девицу – чмокнув, она отвалилась, как переполненный пузырь. Удар, верно, был не так силен, однако девица расслабленно шаталась с хмельной гримасой на опухшей, багрово-синей, как у застарелого пьяницы, образине. Пьяная от насыщения, девица бессмысленно лупала глазами, пытаясь войти в понятие. И напоролась взглядом на сверкающий клинок. Это она поняла, взвизгнула, отмахиваясь рукой, и попятилась.

Преодолевая головокружение, Юлий тоже подался прочь от противницы – натолкнулся на низенький стол и сел на него с размаху. На стук упавшего кубка девица шарахнулась, размашисто шатнулась в сторону приставной лестницы, той самой, на которой в прошлый раз искал спасения Юлий, и обратилась в бегство. Тупо проследив за девицей, мальчик вернулся к брату и сдернул покров.

Громол лежал бездыханный.

Глаза потускнели, как запорошенные, рука выскользнула из дрожащих пальцев Юлия, вялая и податливая, шлепнулась на обивку ложа – закоченелый взгляд не изменился. В изнуренном лице Громола не было уже ничего человеческого, того, что свойственно жизни в любых ее проявлениях. Безумно отдалился он… равнодушный к сердечным чувствам, к любви и к ненависти, к надеждам и опасениям. Был он теперь ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем – нигде.