Клад адмирала

И опять старый чоновец, как некогда после вопроса о кедровой шкатулке, посмотрел на Зимина завороженно‑изумленным взглядом. Ни больше ни меньше – как на ясновидящего.

Старик придвинулся вплотную к Зимину, усохшей, но все еще крепкой рукой ухватился за его руку, заговорил:

– Нельзя было, молчать велели о Тютрюмове. Как будто его и не было вовсе. А он, точно, я сам раз от него слышал, и в отряде меж собой все кругом говорили, самого царя и вез, и расстреливал. Лично. – Голос старика понижался от слова к слову, сошел до шепота. И Зимин, не имея возможности отодвинуться, глядя в голубые, с красными прожилками на белках глаза пихтовского почетного гражданина, вдруг понял, что он хоть и кичился всю жизнь своим революционным прошлым, в глубине души почитал царя, а цареубийство считал тяжким грехом. При том что одновременно считал дело своей жизни правым…

Нет, лично Тютрюмов не участвовал в убийстве царя. Уж этот‑то факт – кто был, кто не был при расстреле царской семьи в Ипатьевском доме в Екатеринбурге – давно и до мельчайших тонкостей изучен. Но верно, и старик подтверждал предположение Зимина: Тютрюмов находился в команде Мячина‑Яковлева, сопровождавшей царскую семью из Сибири на Урал. И отныне, после подтверждения престарелым пихтовским чоновцем факта участия Тютрюмова в транспортировке царской семьи из Тобольска в Екатеринбург, в биографии Тютрюмова‑Хрулева для Зимина почти не оставалось никаких белых пятен – от рождения и вплоть до осени сорок первого года. Одновременно понятно стало, почему при столь богатой биографии, огромных дореволюционных заслугах перед большевистской партией в двадцатом году Тютрюмов занимал всего‑навсего должность командира уездной части особого назначения в Западной Сибири. Конечно же не из‑за связи с царской охранкой – это оставалось тайной в двадцатом году, это потом раскопал полковник Малышев. Причиной было, очевидно, то, что кремлевский фаворит Мячин‑Яковлев буквально через два‑три месяца после убийства императорской семьи переметнулся в стан белых, выступил в печати с воззванием бороться против большевизма. А Тютрюмов наверняка после Октября семнадцатого года, заполняя анкеты, представляя биографические данные в различные органы, всячески подчеркивал, выпячивал личные стародавние дружеские отношения с будущим отступником… Удивительно, как за одно это Тютрюмова задолго до преступления на становище Сопочная Карга не расстреляли, доверили чоновский отряд.

Тютрюмов в двадцатом году, видать, чувствовал: вот‑вот закончатся боевые действия, чекисты вновь возьмутся за него, припомнят его связь с перебежчиком Яковлевым, чего доброго, заглянут и в полицейские архивы. Потому, наверно, и не спешил сдать Советской власти добытые в боях драгоценности, припрятывал, чтобы в удобный момент удрать на безбедную, спокойную жизнь за границу.

Ему, безусловно, с лихвой хватило бы на долгие годы содержимого шкатулки купца Шагалова. Однако он не был ювелиром, откуда бы ему знать, что шкатулка весомее нескольких десятков пудов колчаковского золота.

– Егор Калистратович, вы говорили, что все‑таки заглядывали в шкатулку.

– Ну заглядывал. Камушки да монеты…

– И Тютрюмов тут же подъехал, забрал шкатулку?

– Ну. Забрал и помалкивать велел о ней: военная тайна. Я же говорил тебе.

– Все‑таки успели заметить, много было камушков в шкатулке?

– Много.

– Крупные?

– Которых много – не шибко. А вот какой на кольце, тот очень большой камень был.

– Больше? Меньше? – Зимин вынул из кармана, показал продолговатую подвяленную шиповниковую ягоду, подобранную в доме Бражникова.

– Такой. Только не красный камень.

– Белый?

– Не. Как вода. Прозрачный…

Зимин перехватил веселый взгляд Нетесова. Сергею было чуднó слушать этот разговор о временах и событиях, для него, за давностью, почти нереальных.

– Очень дорогие камушки были, Егор Калистратович, – продолжал Зимин. – Если б вы тогда кому‑нибудь рассказали «военную тайну», Тютрюмову неизбежно был бы трибунал и расстрел. Потому что шкатулку он присвоил.

– А ты откуда знаешь? – Мусатов посмотрел с подозрительностью.

– Знаю. И говорю к тому, что Тютрюмов обязательно вскоре после того, как забрал у вас шкатулку, должен был попытаться избавиться от вас. Мог, например, попытаться застрелить под шумок в бою. Отправить на задание, откуда заведомо живым не вернуться.

– Не было, – отвечал Мусатов.

– Было. Должно было быть, – настаивал Зимин. – Не помните день, когда он вручил часы перед строем?

– Уж на исходе зимы. В феврале – марте, – подумав, ответил пихтовский ветеран.

– Так вот, с февраля – марта и по август, уверен: Тютрюмов пытался всячески от вас избавиться, – гнул свое Зимин.

– Тут ты ошибаешься, парень.

– А вы все‑таки попытайтесь вспомнить.

– Что вспомнить. – Ветеран, поднявшись, прошаркал к шифоньеру. – Всё вспомнено.

Зимин приготовился увидеть знакомую потертую кожаную папку с газетными вырезками.