Клад адмирала

«Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтобы лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции. В современных условиях русской жизни нет места для социалистической революции, ибо нельзя же, по щучьему велению, сделать социалистами 85 процентов крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов инородцев-кочевников». Это не слова какого-нибудь белоэмигранта. Это — великий пролетарский писатель, основоположник литературы социалистического реализма Максим Горький. И из этих его откровений, из прочих «несвоевременных мыслей», за которые ему дали категорический совет отправляться за границу подлечиться, стряхнуть усталость, понятно отношение певца революции к большевикам, к их делам после Октябрьского переворота. Непонятно только, почему, держа в голове такие мысли, Горький спел осанну тому, кто спровадил его на Капри, потом счел нужным и возможным возвратиться в Россию, воспевать рабский труд, побывав на Соловках и Беломор-канале, благословлять и подвигать молодых литераторов славить достижения социализма. Совершенно непонятно.

Друг отца

Сын крупного ученого, репрессированного в тридцать седьмом, сам тоже ученый, выйдя на пенсию, решил написать книгу воспоминаний о знаменитом отце, о его деле и товарищах, о трогательной дружбе отца с легендарным партийным работником республиканского масштаба, имевшим легендарное дореволюционное прошлое. Дружба завязалась со студенческой скамьи в Императорском еще университете. Партийный работник этот был тоже репрессирован, только на несколько месяцев позднее…

Ученый-сын недурно владел пером; материалом располагал богатым; рукопись быстро подвигалась к завершению. Не было особой нужды прибегать к архивным документам. Но сказалась привычка не полагаться на память, называя цифры, даты, факты, имена. Он вытребовал из архива нужные материалы. Просматривая «дело» родителя, наткнулся на две особенно любопытные бумаги: ордер на арест отца и внесудебный приговор. На обеих бумагах стояла в числе других и подпись стародавнего отцова друга… Это было страшно. Но даже не его подпись под приговором — высшая мера наказания — потрясла его больше, а дата под санкцией на арест. Дата была днем его, автора мемуаров, рождения. И он отлично помнил, что высокопоставленный друг отца присутствовал на этом веселом, шумном дне рождения. Улыбался, шутил, поздравлял виновника торжества.

Слепыми глазами автор воспоминаний глядел на дату. Лучший друг отца находился в их квартире, уже прекрасно зная о грядущей участи, определив участь…

В объемистой рукописи человеку, связанному дружбой с отцом четверть века, было отведено страничек двадцать. Нетрудно было их убрать и отдать рукопись в печать. Сын репрессированного ученого этого не сделал. В рукописи он отзывался хорошо еще о многих людях из отцовского окружения, но отныне, может, с излишней подозрительностью не был уверен в добрых их намерениях, и действиях по отношению к отцу…

Товарищ Черчилль

В сорок пятом году на одной из представительных встреч Большой Тройки присутствовали и военные. Не имевший опыта общения с иностранцами маршал Жуков, обращаясь к главе английской делегации, обмолвился, назвал британского премьера «товарищ Черчилль». Сидевший рядом с Георгием Константиновичем Лаврентием Берия язвительно пробурчал: «Нашел себе товарища».

Обмолвка тем не менее оказалась символичной: год спустя Черчилль, сам о том не подозревая, уберег гениального полководца от ареста, а, может, и от гибели, произнеся речь о Фултоне, означавшую переход к «холодной войне». Берия ненавидел не гнувшего спину даже перед Хозяином крупнейшего военачальника нашего времени, особенно сильно невзлюбил с лета сорок пятого, когда прислал в Берлин первого своего заместителя Абакумова арестовать несколько десятков старших офицеров, генералов из окружения находившегося тогда в Германии Жукова. Маршал, узнав об арестах, потребовал — распорядился немедленно освободить тех, кого уже успели взять, других велел не трогать, а Абакумову посоветовал срочно вылететь в Москву. Редчайший случай: приказ всесильного палача не был выполнен, ему пришлось проглотить обиду. Сталин тоже не жаловал слишком после завершения второй мировой войны независимого маршала: солдаты любили его не за страх, связывали крупнейшие военные победы с именем Жукова. А делить с кем-то славу было не в привычках генералиссимуса. Он был не против ареста Жукова, но в связи с «холодной войной», наступившей после речи Черчилля, решил от ареста воздержаться, услал маршала подальше от себя…

Прихоть «казнокрада»