Клад Кучума

Фельдшер по неизвестной причине вздохнул и поправил съехавшую на затылок широкополую поповскую шляпу. Наш коробок поднимался уже на пригорок, с которого открывалась далекая степная панорама, исчерченная неведомыми проселками. Их можно было определить только по ехавшим в Кочкарь крестьянским телегам, верховым и пешеходам. Все двигались по направлению к Кочкарю, маленькой казачьей станице, залегшей на берегу степной речонки. От других станиц Кочкарь отличался только своей белой каменной церковью.

— Здорово народу понаперло, — говорил Егор Иваныч, из-под руки разглядывая торжок: зрение у него было изумительное.

Когда мы уже подъезжали к станице, нас нагнал Чибуртай, кативший верхом на гнедом маленьком иноходце, который, по выражению конников, «мел землю». Чибуртай и в седле сидел по-своему, свесившись как-то на один бок, точно хищная птица. По субботам в Кочкаре проезда не было в буквальном смысле, особенно с нашей стороны. Телеги и экипажи оставлялись у первых избушек. Собственно улица была вся запружена галдевшей толпой.

— Да ведь это тот старик… рязанский-то… — проговорил Егор Иваныч, разглядывая телеги на берегу реки. — Недалеко в три дня уехал… Вы ступайте на почту, а я к нему загляну. Все равно по станице не проехать…

Мы с фельдшером отправились, а Егор Иваныч свернул к реке.

— Покорно благодарю, милостивый государь, — проговорил он, не протягивая руки. — Моя фамилия Куклин-с, Андрей Филатыч… В случае чего, ежели что, так весьма буду рад-с, а Бельков знает, где я живу.

— Благодарю вас, мне ничего не нужно.

— Нет-с, я так, на всякий случай… До свиданья-с.

Нам, однако, было суждено встретиться еще раз.

Я получил почту, побывал в лавке с галантерейным товаром — в Кочкаре устроены настоящие каменные магазины совсем на городскую руку — и отправился разыскивать свою подводу. В самой давке, недалеко от кабака, протискиваясь сквозь толпу, меня окликнул Егор Иваныч. Он был красен как рак, и я заподозрил, что он не утерпел и завернул в кабак заморить червячка.

— Фершала не видели? — крикнул он мне через головы. — Нет? Ах ты грех какой… Вот как его нужно.

— Болен кто-нибудь у поселенца?

— Хуже: лошадь захромала… Чистая беда. Вот тебе и Амур… Куды это запропастился фершал-то? Он знает, как лошадей лечить, потому как не человеческий фершал, а скотский…

Егор Иваныч исчез, а я пошел своей дорогой. Давка была такая, что я буквально едва выбрался. Свой экипаж я нашел на самом берегу реки, а около стояла переселенческая телега рязанского старика. Около телеги из попоны было устроено что-то вроде шатра. Там сидели две молодых бабы и валялись ребятишки. Два молодых мужика стояли около телеги, а старик сидел на земле. Около прыгала на трех ногах пегая лошадь, — сейчас она составляла главное действующее лицо разыгрывавшейся молчаливой драмы.

— Здравствуй, дедка…

— Ах, барин, здравствуй…

— Лошадь захромала?

Старик только махнул рукой. Горе было слишком велико, чтобы выразить его словом. Сыновья также молчали, подавленные страшным несчастьем. Это было именно страшное несчастье, которое городской человек не сразу и поймет. Я пошел посмотреть расейскую лошадь. Это была даже не лошадь в собственном смысле слова, а просто лошаденка. Лохматая, большеголовая, нескладная, но выносливая как по части работы, так особенно по части питания. Именно к таким лошаденкам я питаю большую слабость, потому что без нее нет и мужика-пахаря. И без пароходов и без железных дорог еще можно обойтись, а вот без такой лошаденки — конец всей русской истории. По неизвестной причине я осмотрел и распухшую у копыта ногу пеганки.

— Цыгана даве приводил я… — объяснил старик. — Взял полтину, дал какого-то снадобья… Говорит: обождите недельку. Легкое место сказать: недельку… Ох, горюшко наше, барин! Вот какое горюшко… А вон и ваш кучер. Коновала ведет.

Егор Иваныч ужасно торопился, так что скотский фельдшер едва за ним поспевал. Мне очень понравилось это бескорыстное усердие моего кучера. Фельдшер подошел к лошади, осмотрел ногу, пощупал опухоль, потом осмотрел зубы и рот и решительно заявил:

— Никакого толку не будет… Недели три надо дать отдохнуть, а потом само пройдет… Это в ней сока ходят, потому как она накинулась на сырую степную траву, а это с непривычки сок из нее и погнало.

Объяснение болезни было довольно фантастическое, но старик переселенец окончательно упал духом. Давеча было две недели, когда цыган смотрел, а теперь уже целых три…

— Барин, явите божецкую милость, — умолял он упавшим голосом фельдшера. — Ведь зарез это нам… Хоть сейчас ложись и помирай.

Фельдшер посмотрел на него, подумал и решительно заявил:

— Нет, ничего не будет… Лучше и не проси. Надо другую покупать.

— Да ведь ничего у нас нет, барин! Как есть ничего. Что вот только на себе. Где же другую куплять…

Мы пошли к телеге. Фельдшер присел на колесо, закурил папиросу и безучастно смотрел на стоявшего перед ним старика. Егор Иваныч тоже снял свою шапку и чесал в затылке.