Кладбище балалаек

Нинка длинно и сладострастно потягивается. Выходит из ночного состояния в утреннее. В рабочее. А увидев меня и поближе ко мне присмотревшись, она произносит:

— Здрасьте, — и делает неловкое движение метлой. Метла трётся о цемент крыльца, издаёт шаркающий шипящий звук и поднимает первое аккуратное облачко пыли.

Я вхожу в подъезд, поднимаюсь пешком по лестнице, поскольку к лифтам этого дома у меня устойчивое недоверие и такое же отвращение. А подниматься мне нелегко. В последний год моё собственное тело начало заметно тяжелеть, и таскать его за собой становится всё труднее. Вообще, совладать с собственным телом человек не может всю жизнь. В детстве он год или больше тратит на то, чтобы хоть как-нибудь, шатко и валко, научиться ходить. В юности собственное тело мучит его половыми притязаниями. В зрелости тело постоянно нужно кормить и лечить, и поддерживать в рабочей форме. И в старости оно снова становится неуправляемым, как в раннем детстве, а для некоторых превращается в такую обузу, что смерть им кажется освобождением, избавлением и наградой за жизнь. Хотя на самом деле всё наоборот: не смерть — награда за жизнь, а жизнь — награда за смерть. Единственная награда, дающаяся незаслуженно, вперёд, авансом.

Наконец, я добираюсь до своей лестничной площадки и своей двери. Останавливаюсь, успокаиваю дыхание. Сую ключ в замочную скважину.

Ключ с трудом, спотыкаясь, входит в неё и заклинивает. И ни взад ни вперёд, ни вправо ни влево.

«Наверно, хотели ограбить пустую квартиру, — предполагаю я. — Да видно, не открыли. Только замок сломали». Я начинаю дёргать ключ, дверь и вообще, всё, что можно дёргать. И слышу:

— Кто там?

— Я, — говорю я, не понимая, кто это залез в мою квартиру и задаёт оттуда вопросы.

Дверь отворяется. На пороге стоит мужчина с крепким взглядом, в очках и в чём-то явно домашнем. Во всяком случае — в носках и без обуви.

— Вы ко мне? — спрашивает он.

— Я к себе, — отвечаю я и вхожу.

Он следует за мной, протискивается вперёд, в комнату, и там садится.

Рабочее вертящееся кресло заскрипело под ним, как старый диван, и в дальнейшем поскрипывало при каждом, самом неуловимом, движении мужчины.

Я постоял, не узнавая своей квартиры. В комнате было чисто, как в аптекоуправлении. На моль — никакого намёка. Это я сразу понял — что можно и не искать, что моль здесь выведена если не навсегда, то до лета точно.

На письменном столе мягко шумел компьютер. Пахло парфюмерией, лаком, кофе и многим другим. Скрип и шум смешивались с запахами. Всходило солнце. Бледное и убитое.

— Вы кто и что здесь делаете? — сказал я.

— Я здесь живу, — сказал мужчина. — Вернее, я здесь работаю. А живу я тоже здесь. Но не всегда. Всегда я на проспекте Героев живу, с одной женщиной.

— Но это моя квартира.

— Почему ваша? Это моя квартира. Я её купил. Для продуктивной работы и тишины. Могу все документы предъявить. У меня документы в порядке, все и всегда. И ремонт я тут произвёл, практически капитальный. Моль вывел, пауков, тараканов.

— Пауки — хранители жилища, — сказал я и всё понял.

Тем более понимать было особенно нечего. Кто-то, пока я здесь отсутствовал, живя с Лёлей, продал мою квартиру. Заметил, что я не появляюсь по полгода — и продал. И мне почему-то пришло в голову, что провернул это милое дело Ахмат. Конечно, нельзя подозревать человека, не имея веских оснований и доказательств. Но я и не подозреваю. Просто пришло это в голову.

Мне ничего не оставалось. Кроме как уйти. Эта возможность, возможность уйти, остаётся всегда. Я ушёл и понял, что к таким изменениям в жизни я всё-таки не готов, несмотря на то, что хотел изменений — хотел, понимая, что они назрели.

И тем не менее, из своей квартиры я ушёл, сказав новому её хозяину «извините». Не отнимать же было у него купленное жильё. Наверное, у него больше прав на него, он заплатил живые деньги, а мне квартира досталась бесплатно тогда, когда квартиры ещё «давали». А если и отнимать? То как? Квартира — это же не игрушка детская, которую можно отнять, будучи сильнее или взрослее.