Кладбище для однокла$$ников (Сборник)

Она осторожно распустила узелки на бретельках, и легкий сарафан с тихим шуршанием сполз на пол. Она перешагнула через него, потом такими же замедленными движениями освободилась от остального.

– А теперь ласкай и целуй меня, как тогда, – одними губами сказала Ирина.

– Дай я сначала посмотрю на тебя.

Она повернулась боком к окну, и слабый свет вспыхнул на ее груди, маленьком круглом соске, она изогнулась, закинув руки за голову, лунный свет ласково лизнул ее целиком: от лодыжек до вздернутого носика.

«И зачем были нужны эти десять лет, если после них ничего не осталось, кроме этой случайной встречи, этой безумной сумасшедшей ночи…» – думал он, чувствуя грусть и теплый отсвет былого счастья.

– Ты все такая же, совсем-совсем не изменилась, – вдруг севшим голосом произнес он.

– А ты все такой же врунишка, и любишь морочить головы доверчивым женщинам…

Он подхватил ее на руки и почти не почувствовал ее веса. Она вскрикнула.

– Что? – испуганно спросил Игорь.

– Осторожно, нога.

– Прости…

Они отдались страсти, чувство охватило их и нашло забвение, оно лишило мыслей, разума, оставив лишь океан взаимного ощущения. Жажда и желание их были подобны долгой во времени вспышке, которая сжигает самое себя, и хоть обманчиво, но кажется бесконечной…

Потом, обессилевшие, они лежали; стояла такая тишина, что, наверное, можно было услышать, как падала на простыню капелька пота.

– Мне кажется, я слышу, как храпит Виталий, – весело и безмятежно сказала Ирина. – Я его иногда представляю слабым хлюпиком, хоть он и здоровый. Знаешь, такой истеричный хилый уродец, который со взвизгиванием бросается к своим маленьким гантелькам, истерично качает мышцы, тут же устает, потом с воплем опять бросается к гантелькам, дергается, щупает свои руки, крутится перед зеркалом, – с неосознанной чисто женской жестокостью рассказывала она.

– Ага… – размягченно отозвался Игорь и почему-то вспомнил слова Распорядителя о ролях.

– Не спи!

Она кинулась на него со смехом, крепко прижалась горячей грудью.

– Я грешница?

– Ты не можешь быть грешницей…

– А кто же я?

– Ты – мое возвратившееся воспоминание.

– Забери меня отсюда, навсегда. Слышишь, Шевчук? Я знаю, что нужна тебе. Я буду хорошей женой.

– Я ведь старый пьяница, Иришка. Ты бросишь меня через неделю…

– Неправда…

– Ну, через месяц.

– Все равно неправда.

– Правда. За эти годы я стал таким уродом, что противен самому себе. Ты чудесная женщина, ты найдешь себе хорошего парня… А мне на что-то надеяться слишком поздно.

Ира заплакала. Она села, опустила ноги на пол и уткнула лицо в ладони. Плечи ее вздрагивали, она всхлипывала.

– Ну, не реви, пожалуйста. – Шевчук погладил ее по голове, провел по чуть влажной спине, осторожно развернул лицом к себе, опустил судорожно прижатые ладони, погрузился в ее волосы, стал целовать мокрое, вдруг показавшееся таким дорогим и родным лицо. «Боже, – подумал он, – неужели еще что-то возможно…»

С утра Распорядитель, он же – Борис Всеволодович Самсонов, предавался праздным раздумьям о перспективах развития своего предприятия. Праздными они были потому, что ничего конкретно содержащего не представляли, а были скорее горделиво-самодовольным самоотчетом о результатах, и приятными мыслями о собственных способностях. Он уже умылся, сделал небольшую физическую разминку и ждал, когда ему принесут завтрак. Завтракал он обычно у себя в кабинете. Борис Всеволодович услышал, как хлопнула входная дверь. Он поднялся, глянул в окно. Как обычно, на утреннюю пробежку вышел Виталя. Был он один, без супруги, Борис Всеволодович подумал, что Виталику сейчас явно нелегко, и отдал должное его мужеству. «Хочешь быть красивым – будь им!» Потом он услышал, как в дверь напротив, где жил Шевчук, постучали. Он узнал голос Мигульского. Тот что-то спрашивал, потом послышались удаляющиеся шаги по лестнице. «Кажется, ушел», – подумал Самсонов. Сегодня предстояло подвести игру к финальной черте, и Борис Всеволодович стал размышлять, стоит ли устраивать еще одно «убийство». Так и не решив окончательно, он вновь отвлекся, заслышав, как за стеной, там была душевая соседнего номера, включили воду. Раздался бодрый голос Азиза, затянувшего свою любимую арию Роберта о несравненной Матильде…

Кто может сравниться с Матильдой моей, сверкающей искрами чудных очей!

Как на небе звезды осенних ночей, все страстною негой дивно полно, в ней все опьяняет, в ней все опьяняет и жжет, как вино.

Она только взглянет, как молнией ранит.

И пламень любви зардеет в крови, она засмеется, иль песней зальется, и жемчугов ряд лицо осветят…

– Распелся, петух, – усмехнулся Распорядитель, отметив, что Азиз не воспевал сегодня свою Анюту, а придерживался оригинального текста.

В дверь Шевчука вновь постучали, негромко, но требовательно, Борис Всеволодович подумал равнодушно: «Не дают бедняге покоя… А все-таки он явно психически ненормальный. Да и я вчера наболтал ему всякой чепухи. "Тайная ложа ветеранов войны!"»

За стеной по-прежнему раздавалась ария Роберта о несравненной Матильде… Распорядитель деликатно постучал пальцем в стенку и вслух пробормотал: