Кладбище домашних животных

— Да, завтра у тебя начнется свистопляска, — сказал Джуд, тоже вставая. Норма тоже попыталась встать, и Джуд протянул ей руку. Она поднялась с гримасой боли.

— Ночью было плохо? — спросил ее Луис.

— Да нет, не очень, — ответила она.

— Приложите что-нибудь теплое перед сном.

— Я знаю, — сказала Норма. — Я всегда так и делаю. И Луис... не бойтесь за Элли. Она сейчас будет слишком занята — новые друзья и все такое, — чтобы много думать об этом месте. Может, она еще когда-нибудь сходит туда, поправит могилы или принесет цветы. Многие дети так делают. И ничего страшного в этом не будет.

«Если не узнает моя жена».

— Заходи завтра, расскажешь, как там работа, — сказал ему Джуд. — Сыграем в криббидж.

— Да, я тебя сначала напою, а потом оставлю в дураках.

— Док, — сказал Джуд с величайшей убежденностью. — Не таким шарлатанам, как ты, оставлять меня в дураках.

Еще смеясь, Луис пересек дорогу и в сумерках подошел к своему дому.

Рэчел спала с малышом, свернувшись калачиком вокруг него, словно оберегая. Он надеялся, что все обойдется, хотя из многих ссор и размолвок их супружеской жизни эта была хуже всех. Он чувствовал досаду и некоторую вину, хотел както исправить дело, но не знал как, не будучи уверен, что первый же его встречный шаг не наткнется на стену. Все ведь началось из-за сущего пустяка — легкий ветерок, раздутый фантазией до размеров урагана. Ее аргументы и страхи были ненамного разумнее, чем слезы Элли. Но он всей душой надеялся, что в их жизни будет не слишком много подобных размолвок, иначе их брак даст трещину, и то, о чем читал раньше только в письмах друзей («Я думаю, что лучше сказать тебе это, Лу, прежде чем ты услышишь от кого-нибудь другого: мы с Мэгги решили разойтись...) 'или в газетах, коснется и тебя.

Он неторопливо разделся и завел будильник на шесть утра. Потом он помыл голову, побрился и, прежде чем почистить зубы, проглотил таблетку — холодный чай Нормы вызвал у него изжогу. А может, не чай, а вид Рэчел, сжавшейся на своей стороне кровати?

Все было сделано, пора спать; он лег в постель... но не мог уснуть. Было что-то, мучившее его. Последние два дня вновь и вновь прокручивались в его мозгу, пока он слушал согласное дыхание Рэчел и Гэджа. «Ген. Паттон»... «Ханна, лучшая собака из всех живущих»... «Марта, наша любимая крольчиха»... Разъяренная Элли. «Не хочу, чтобы Черч умирал! Он не Бога! Пусть Бог заведет себе кота!»... Рэчел, тоже в гневе. «Ты, как врач, должен знать»... Норма Крэндалл, говорящая: «И ничего страшного в этом не будет»... И Джуд с его поразительной уверенностью, голос из другого времени: «Садилась с вами ужинать, и вы могли чувствовать, как она колотит вас по жопе».

И это голос заглушался голосом его матери, которая солгала ему насчет деторождения в четыре года, но сказала правду о смерти в двенадцать, когда его кузина Рути погибла при дурацком несчастном случае. Она разбилась с мальчишкой, который нашел ключи от отцовской машины, решил покатать ее, а потом обнаружил, что не знает, как остановиться. Сам мальчишка отделался небольшими царапинами, и это особенно потрясло дядю Карла. «Она не могла умереть», — заявил Луис, когда мать сказала ему об этом. Он слышал слова, но не понимал их смысла. «Что это значит — «умерла»? О чем ты говоришь?» Хотя отец Рути, дядя Карл, был могильщиком, Луис не мог представить, что он будет хоронить собственную дочь. В его потрясенном сознании этот вопрос почему-то казался самым важным и превращался в неразрешимую головоломку, вроде загадки: «Кто стрижет городского парикмахера?»

«Наверно, это сделает Донни Донахью, — ответила мать на его вопрос. Глаза ее были заплаканы, и она выглядела очень уставшей. — Он лучший приятель твоего дяди. О, Луис... такая чудесная Рути... я не могу поверить, что она... помолись со мной, Луис. Помолись за Рути. Ты должен мне помочь».

Так они и стали на колени прямо на кухне, он и его мать, и молились, и эта молитва окончательно дала ему понять: если мать молит Всевышнего за душу Рути Крид, значит, ее тела уже нет. Перед его закрытыми глазами встал ужасный образ Рути, пришедшей на свое тринадцати л етие с глазами, вытекшими на щеки, с землей, налипшей на ее рыжие волосы, и этот образ вызвал у него приступ не только острого страха, но и не менее острой любви.

Он зарыдал в самом большом потрясении своей жизни: «Она не могла умереть! Мама, она не могла умереть — Я ЛЮБЛЮ ЕЕ!»

И ответ матери, ее ровный голос, тоже навевал множество образов: мертвые под ноябрьским небом; увядшие лепестки розы, побуревшие по краям, высохшие лужи с пыльными водорослями:

«Она умерла, дорогой. Прости, но это так. Рути нет больше».

Луис содрогнулся, думая: «Смерть есть смерть — чего тебе еще?»

Внезапно Луис понял, что он забыл сделать, и встал среди ночи перед первым своим рабочим днем.

Он встал и прошел через холл в комнату Элли. Она мирно спала, с открытым ртом, одетая в голубую кукольную пижаму, из которой уже выросла. «Боже мой, Элли, — подумал он, — ты растешь, как трава». Черч лежал у нее в ногах, тоже умерший для мира. «Что за дурацкий каламбур!»