Кладбище домашних животных

Он сразу же вспомнил, как говорил Рэчел: «Я ведь врач и знаю, что с любым живым существом может что-нибудь случиться. Ты хочешь объяснять ей это, когда его собьет машина?» Но он же и сам в глубине души не верил, что с Черчем может случиться такое!

Он вспомнил, как один из приятелей по покеру, Викс Салливен, спрашивал его, почему ему хочется свою жену, а не хочется тех раздетых женщин, которых он осматривает каждый день. Луис попробовал объяснить, что эти женщины показывают какую-то часть тела — грудь, вульву, зад. Остальное прикрыто рубашкой. В кабинете постоянно дежурит сестра — скорее всего, для охраны репутации врача. Викс не понял его. Он считал, что грудь есть грудь, а задница есть задница. Ты должен или хотеть все время или не хотеть вообще. Он не мог понять, что грудь твоей жены — это совсем другое.

«Как и твоя семья — совсем другое», — думал он теперь. Черч не мог погибнуть, потому что он находился за магическим кругом их семьи. Грудь твоей жены — совсем не та грудь, что в больнице. Там она была «случаем». Вы могли спокойно выступать на медицинской конференции, предъявляя цифры о лейкемии у детей, пока вам не скажут, что белокровием страдает ваш собственный ребенок. Мой ребенок? Или кот моего ребенка? Этого не может быть! Доктор, вы шутите!

«Не думай об этом».

Но он не мог не думать, когда вспоминал, как истерически Элли восприняла перспективу возможной смерти Черча.

«Проклятый кот, ну почему он оказался таким идиотом?

Пусть проклятый, пусть идиот — только бы он был жив!»

— Черч? — позвал он, но ответом был только вой ветра. Диван в комнате, где Черч в последнее время проводил чуть не целый день, был пуст. Не было его и возле батарей. Луис пошевелил его миску, что гарантировало моментальное появление Черча, если он не оглох, но... ничего, никаких признаков.

Он надел куртку и фуражку и открыл дверь. Потом вернулся. Действуя по подсказке сердца, он открыл посудный шкаф за дверью. Там висели два пластиковых пакета — маленький белый для ведра и большой зеленый, в котором они относили отходы в мусоровоз. Луис взял второй. Он должен был выдержать вес Черча.

Он сложил пакет и засунул его в карман куртки, чувствуя, как пластик неприятно холодит пальцы. Потом он вышел и направился через дорогу к дому Джуда.

Было где-то полшестого. Уже почти стемнело. Последние лучи солнца окрасили горизонт в странный оранжевый цвет. Ветер дул вдоль дороги номер 15, леденя щеки Луиса и завивая его дыхание белым столбом. Он дрожал, но не от холода. Дрожь наводило сильное чувство одиночества, которое не поддавалось точным определениям, не имело формы.

Он увидел Джуда, стоящего у дороги в зеленом шерстяном пальто, в широкополой шляпе, скрывающей лицо.

Посреди лужайки он казался статуей, замерзшей в этом сумеречном пейзаже.

Луис пошел к нему, и тут Джуд сделал движение — махнул рукой, чтобы он шел назад. Он кричал что-то, что Луис не мог разобрать из-за ветра. Луис отскочил, почувствовав, как внезапно окреп ветер. Через мгновение прозвучал гудок, и большой грузовик «Оринко» промчался рядом с ним. Словно он давно поджидал его здесь.

В этот раз он посмотрел в обе стороны, прежде чем переходить. Он увидел лишь задние огни проехавшего грузовика.

— Я уж думал, он задел тебя, — сказал Джуд. — Будь осторожен, Луис. — Даже подойдя близко, Луис не видел его лица, и у него возникло неприятное чувство, что лица у Джуда просто не было.

— Где Норма? — спросил он, не спеша подходить к замерзшему комку меха у ног Джуда.

— Пошла в церковь, — сказал Джуд. — Останется там до ужина, а сама ничего не ела. Проголодается. — Ветер сдул поля шляпы, и Луис, наконец, убедился, что это на самом деле Джуд — а кто это мог быть еще? — Она, правда, днем и не ест ничего, кроме сэндвичей. К восьми обещала вернуться.

Луис подошел взглянуть на кота. «Только бы это был не Черч», — горячо пожелал он, аккуратно поднимая голову животного пальцами перчатки. «Пусть окажется чей-нибудь еще, мог же Джуд ошибиться?»

Но это, конечно же, был Черч. Он не был раздавлен или обезображен; он не попал под цистерну или тяжелый грузовик («А что грузовик «Оринко» делал здесь в День Благодарения?» — подумал он). Глаза Черча были полуоткрыты и мерцали, как зеленый мрамор. Изо рта вытекла небольшая лужица крови. Совсем немного; она лишь окрасила его белую грудку.

— Твой, Луис?

— Мой, — сказал он и вздохнул.

Он впервые осознал, как он любил Черча — может быть, не так горячо, как Элли, но достаточно глубоко. После кастрации Черч изменился, стал медлительным и толстым, подчинился распорядку, включавшему диван, кровать Элли и его миску с едой, но решительно исключавшему улицу. Что понесло его на дорогу? Теперь он казался похожим на прежнего Черча. Рот, оскаленный и окровавленный, был скован морозом. Мертвые глаза казались злобными. Словно после краткого периода в жизни Черч вновь обрел в смерти свою истинную природу.

— Да, это Черч, — сказал он. — Черт меня возьми, если я знаю, как сказать об этом Элли.