Наташа, правда, никогда не видела, чтобы яйцо на сковородке сгорало до черноты. Как только появлялся характерный запах, бабушка уводила внучку из кухни, отвлекала, а она и не запоминали надолго, как любые дети. Про сказку, правда, запомнила. Каждый раз, когда бабушка снова заводила их в сарай с курами, кричали радостно: «Баба Ряба, баба Ряба! Расскажи еще раз! Расскажи про яичко!». Она только улыбалась в ответ.
А сейчас бабушкин голос, обманчиво ласковый, окутал ванную комнату, будто пар:
Откуда баба Ряба знает, что происходит в школе? О Маше, которая, ну… с которой не надо было связываться вообще?
Тишина.
Бабушкин голос растворился. Или не было его вовсе, а был морок, пришедший в ночной час спросонья.
Наташа выскочила из ванной — быстрее, закутаться под одеяло, закрыть глаза! — и увидела вдруг, что дверь в комнатку под лестницей открыта.
Из комнатки не лился даже, а бил по глазам яркий дневной свет. Наташа заморгала, различая какой-то стол, несколько табуретов, взъерошенный ковер на полу. Увидела квадратное окно с паутиной на стекле и скошенный потолок.
А ещё у стола стояла бабушка — полноватая, чуть сгорбленная, плечи опущены, голова склонена. Уперла руки в бока (её любимая поза), выставила левую ногу в тапочке. На ногах синие чулки, одета в цветной халат, пояс которого исчезал где-то в складках живота. На голове косынка, из-под нее топорщатся в стороны седые с синевой волосы.
Как живая!
Спрашивает, не разлепляя губ:
Наташа застыла, не в силах заставить себя пошевелиться. Ноги словно вмерзли в холодный кафельный пол. Баба Ряба вернулась в дом. Выбралась из гроба, расшвыряла замерзшую землю, сорвала с лица уродливый черный платок и добрела по снегу с кладбища.
Какие-то страшные картинки закружились в голове.
Наташа поняла: это прошлое. То, что было, но уже давно исчезло в людской памяти. События, ушедшие навсегда. Знания, которые хранились за запертой дверью. Они очень хотели поселиться в чьей-то голове, но никак не могли вырваться. А сейчас замок исчез, дверь распахнута. И ещё Наташа здесь.
Очень вовремя, знаете ли.
Возле бабы Рябы появилась мама. Совсем еще молоденькая, лет двадцати, а то и меньше. Одета в короткую юбку, выше колена, в черные колготки. Красная блестящая курточка, из-под которой выглядывает желтая футболка. Густые черные волосы зачесаны невероятным вихрем — на чем только держатся, интересно? Словно падающая волна. В ушах болтаются огромные серьги. Не мама, в общем, а какой-то подросток из старых фильмов.
Спрашивает:
Наташа вздрогнула. Мамин голос был тонкий и пронзительный, не такой, как сейчас.
Бабушка улыбается, но не по-доброму, а кривоватой, дикой усмешкой, обнажив несколько золотых зубов. Такую усмешку на её лице Наташа никогда не видела.
Перед глазами возник образ молодого папы: кучерявого, подтянутого, высокого. Папа ехал на автомобиле, из радио играла какая-то веселая музыка, и папа, выстукивая пальцами по упругому колесу руля, подпевал: «Вот, новый поворот…»
И еще один образ, незнакомый — мужчина с тонкими рыжими усиками, с аккуратной короткой стрижкой зализанных налево огненно-рыжих волос. Щеки, нос и даже подбородок в густых веснушках. Мужчина скорее смешной, чем симпатичный. Весь какой-то угловатый, неправильный… слишком большая голова на тонкой шее, острые плечи… И все бы ничего, но…
Бабушкин крик сквозь хрупкую вуаль образов:
…в голове всплыл еще один образ, словно ролик фильма, которые крутят в кинотеатре перед премьерой. Неприятная сценка, мерзкая, жаркая и скользкая от пота. Мама, обнаженная, в объятиях этого рыжего. Он тоже был обнажен, и Наташа видела его спину с выпирающими позвонками и лопатками, туго обтянутыми веснушчатой кожей. Мама на спине, а рыжий склонился над ней, уперев руки в ее плечи. Целовали друг друга, обнимали,
Тонкий, пронзительный и вместе с тем рычащий стон вырывается из маминого горла.
Бабушка говорит: