Кладбищенские

— Люблю я сладкогласіе послушать. Пріятно, кто хорошо говоритъ. О, Господи! Помилуй насъ, грѣшныхъ! Уши-то вотъ только у меня… такъ не все слышишь. Нынче большая мода насчетъ этого, чтобы читать и говорить на могилкахъ… По кладбищамъ-то ходишь, такъ видишь. Прежде, бывало, на похоронахъ духовенствомъ брали. Чѣмъ больше духовенства, тѣмъ параднѣе… А нынче вотъ сладкозвучіе… Стихи они изволятъ читать, или такъ?.. Уши-то завязаны, такъ не разберу.

— Просто рѣчь о заслугахъ покойнаго.

— Ученый мужъ, поди, и въ большомъ званіи? — киваетъ фигура съ котомкой на оратора.

Человѣкъ въ мерлушковой шапкѣ колеблется отвѣчать.

— Право не могу вамъ сказать… — произноситъ онъ наконецъ.

— Пріятно, кто вкусить отъ корня ученія, пріятно… И людямъ во спасеніе, и себѣ въ благодать. Ученый мужъ — онъ вездѣ кстати. Родится младо — онъ можетъ привѣтствовать кудрявыми словами… Вступаетъ въ путь жизни отроче — онъ то же самое… Нисходитъ въ могилу старецъ… Какихъ лѣтъ былъ покойникъ-то, вы не извѣстны?

— Молодой человѣкъ.

— Молодой человѣкъ. Такъ, такъ… Скажите! А я думалъ, что старецъ… Супруга и дѣточки остались, или совсѣмъ еще юноша?

— Жена осталась, — отвѣчаетъ мерлушковая шапка и отодвигается.

Фигура не отстаетъ и опять близится къ нему.

— Самъ когда-то я отъ ногтей юности своея умудрялся въ иконописаніи, но не привелъ Богъ, и перешолъ въ торговую науку… Затѣмъ, претерпѣлъ отъ многой несправедливости, и теперь странствую. Зубцовъ городъ знаете? Такъ вотъ я оттуда. Тамъ доброхотными дателями… Хорошій городъ, купеческій… И многіе есть благодѣтели, которые душу свою соблюдаютъ. Все еще говорить? Уши-то у меня… такъ не все доходитъ. А должно быть сладко говоритъ!

Мерлушковая шапка утвердительно киваетъ головой.

Фигура съ посохомъ тяжело вздыхаетъ и произносить:

— А теперь вотъ пробираюсь въ Соловецкую обитель… Бывалые-то сказываютъ, что ужъ очень хорошо тамъ.

Пауза. Наконецъ, фигура съ посохомъ наклоняется къ мерлушковой шапкѣ и шепчетъ:

— Не пожертвуете-ли что-нибудь на поминъ души усопшаго странному человѣку?

Милостыня подана.

Стоявшія въ отдаленіи у рѣшетки двѣ растрепанныя бабы въ рваныхъ ситцевыхъ ватныхъ кацавейкахъ, увидавъ, что милостыня подана, стали приближаться къ мерлушковой шапкѣ и заговорили нараспѣвъ:

— Подайте, батюшка, милостыньку, Христа ради. Упокойничку Царство Небесное…

Мерлушковая шапка нахмурилась и отвернулась. Бабы постонали еще и остановились поодаль. Подошла третья баба, и начался разговоръ:

— Писатель померъ, оттого и не подаютъ. Ужъ захотѣла ты на такихъ похоронахъ поживиться!

— Да нешто изъ чиновниковъ? А говорили, что купецъ.

— Не изъ чиновниковъ, а писатель — вотъ что въ газетахъ пишутъ.

— Ну? Это, стало быть, изъ газетчиковъ. Да вѣдь и они по чиновной части. А отчего-же сейчасъ баринъ старику подалъ? Вонъ энтому съ клюкой.

— Мнѣ тоже вотъ этотъ баринъ подалъ, что въ очкахъ.

— Съ чужихъ похоронъ, должно быть, заглянулъ. А тутъ отъ этой публики ничего не очистится. Я ужъ двадцатый годъ по кладбищамъ-то хожу, такъ знаю, приглядѣлась.

— Вонъ тоже дама раздаетъ копѣечки. Пойти туда.

— Ну, чужая… Тоже чужая… Заблудшая… Навѣрно, заблудшая… Съ чужихъ похоронъ. А туточная не дастъ.

Бабы бѣгутъ къ роздающей милостыню женщинѣ.

Около мерлушковой шапки стоитъ гороховое совсѣмъ выцвѣвшее пальто, обмотанное по воротнику грязнымъ гаруснымъ шарфомъ. Изъ короткихъ рукавовъ выглядываютъ красныя руки. На головѣ фуражка на подобіе блина. Лицо опухши, подбородокъ съ сѣдой щетиной.

— Молодой человѣкъ… скончался во цвѣтѣ лѣтъ… Жалко, жалко… — бормочетъ пальто хриплымъ голосомъ. — Неумолимая смерть… Предѣлъ судебъ… Ударъ бури… и падаетъ могучій дубъ, какъ и гибкая повилика… Это кто говорить на могилѣ-то, позвольте узнать? — задаетъ онъ вопросъ.

— Не знаю.

— Прекрасно говорить. Доложу вамъ, я и самъ когда-то писалъ въ газеты, но интриги… Изъ-за литературы я и на службѣ пострадалъ. Же ву засюръ… Пострадалъ за правду. И вотъ теперь, гонимый бурей… Пардонъ. Не можете-ли вы мнѣ одолжить что-нибудь?

— Какъ-съ?

Мерлушковая шапка, не разслышавъ въ чемъ дѣло, наклоняется.

— Доне муа келькшозъ… — говорить пальто, переминаясь съ ноги на ногу, и протягиваетъ руку.

III

На дальнихъ мосткахъ кладбища, почти совсѣмъ не расчищенныхъ отъ снѣга, пробираются мужчина и женщина. Мужчина въ чуйкѣ съ барашковымъ воротникомъ, женщина въ драповомъ пальто и ковровомъ платкѣ на головѣ. Въ рукѣ у ней вѣнокъ изъ моху съ имортелью.

— Ну, и снѣгу-же!.. — говорить женщина. — И никто не заботится расчистить. Совсѣмъ не расчищаютъ.

— Расчищать-то тутъ расчищали, а только давно ужъ очень, — отвѣчаетъ мужчина, балансируя на ходу, чтобъ не поскользнуться и не упасть. — А вотъ какъ мы крестъ-то Петра Митрофаныча найдемъ — это штука. Смотри, какъ все занесено направо и налѣво, а крестъ у Петра Митрофаныча небольшой, низенькій.

— Межъ двухъ березъ долженъ быть. Теперь, какъ мы идемъ, то на правой сторонѣ. А на березѣ, которая побольше, губка. Я замѣтила эту губку. Потомъ сзади сломанное дерево. Ай! — взвизгнула женщина и упала.

Мужнина бросился ее поднимать.

— Не ушиблась? — участливо спрашивалъ онъ.