Кладезь бездны

– Прикажи своим воинам спешиться, о Абу Джафар.

* * *

Каср-аль-Джунд, Большой двор, ночь

– …Принесите еще огня! Еще ламп! А еще лучше – свечей! – бурчал, подслеповато щурясь, поседевший в битвах Харсама ибн Айян.

Похоже, старику день казался нескончаемым. Да что там, он даже для аль-Мамуна вышел слишком долгим. Совершив два раката ночной молитвы, правоверный может идти спать. Но день халифа сегодня превратился в ночь, и конца ему пока не предвиделось. Так что если он, аль-Мамун, пропустит рассветную молитву – Всевышний простит. А плюнуть и уйти прямо сейчас нельзя. До него и в хариме доберутся – через Буран и Ситт-Зубейду. Доберутся сначала до жены с подарками, а потом и до него с прошениями.

Потому что за воротами Башни Справедливости, отделявшей Большой двор от двора приемов, стояла и орала толпа народу.

– Справедливости! Справедливости! Не потерпим оскорбления!..

Ну-ну, крикуны, орите-орите.

Вода в узенькой канавке казалась масляно-черной, крохотный прудик в самой середине двора почти не блестел. Малая подкова башенных ворот походила на выход в огненный дневной мир – толпа во дворе приемов жгла факелы. Сидевшие под сводами джахлиза стражники переглядывались и поправляли чалмы: им становилось все неуютнее. Семенящие и потеющие от страха черные евнухи расставляли на камнях двора свечки и звякающие лампы. В прибавившемся свете сразу стала заметна облупившаяся штукатурка и разномастная кирпичная кладка Башни Справедливости: снизу крупные прямоугольники парсийского фундамента, повыше мелкие ребра ашшаритской перестройки, а по краю арочной подковы – снова большой кирпич, выложенный после ремонта аль-касра.

– Справедливости эмира верующих! Справедливости нашим женам и детям!

Справедливости так справедливости. Аль-Мамун углубился в чтение поданных нерегилем бумаг.

Четыре дня продлился смотр собравшихся для похода на аль-Ахсу войск. Сегодня перед Тариком прошли два больших отряда, да что там отряда – армии. Утром на ипподроме построились полки Абны: потомки аббасидских гвардейцев, находящиеся на казенном содержании, показывали свое искусство в стрельбе из лука и метании копья по мишени. Вечерние часы отданы были бедуинским всадникам под командованием Абу-аль-Хайджи.

Вечерние новости почему-то дошли до халифа быстрее утренних: разъяренный шейх таглиб попытался обжаловать приказ Тарика незадолго до призыва на послезакатную молитву. Абу-аль-Хайджа сыпал такими проклятиями, что случившаяся рядом Шаадийа-кахрамана закрыла от стыда лицо. Надо сказать, что Тарик в долгу не остался: похоже, он много чему научился во время своих странствий с бедуинами и теперь ругался с той же виртуозностью.

«Вы – сборище крикливых баб, которым нельзя доверить вести коз на водопой! – орал нерегиль. – Ни боги, ни люди, ни прошлое, ни настоящее ничему вас не учат – вы пребываете в том же неотесанном, убогом, дикарском и уродливом состоянии, что и триста лет назад!» Далее последовало что-то накрученное, с перечислением такого количества зверей и насекомых пустыни, что аль-Мамун, хоть и приходилось ему заглядывать в старинные словари, потерялся от такого количества незнакомых слов. А вот Абу-аль-Хайдже все перечисленные четвероногие и многоногие, похоже, много что говорили, потому что он бросился на Тарика с джамбией, и их пришлось разнимать воинам хурс.

А случилось все от того, что нерегиль отказал всадникам пустыни в праве идти в поход: они, мол, не сумели спешиться по приказу. К тому же он велел вазиру дивана войска вычеркнуть имена бедуинов ибн Хамдана из списков тех, кому выплачивается жалованье-ата.

Абу-аль-Хайджу пришлось успокаивать недолго: аль-Мамун, конечно, отменил несправедливый приказ о лишении его воинов ежемесячных выплат. Ну и долго превозносил их мужество, завершив свои речи торжественной клятвой по достоинству оценить верность и храбрость бедуинов по возвращении из похода – а то кому же он, эмир верующих, доверит охранять свой харим и свою столицу, как не ибн Хамдану по прозвищу Герой!

Задыхающийся от злости Тарик слушал все это из соседней комнаты – но молчал. Отпустив подуспокоившегося шейха таглибитов, аль-Мамун пошел туда, где сидел его командующий. Тарик трясущимися руками подносил ко рту медную чашку с шербетом – ярость колотила его так, что аж лед в чашке звенел.

– Скажи мне, о Тарик, – строго сказал аль-Мамун, – тебе приходилось хоть раз приходить в маджлис, сидеть там и уходить, не сделав говоривших с тобой смертельными врагами?

Расплескивая воду из чашки, нерегиль заорал в том смысле, что не поведет на сильного, умелого и коварного врага орду дикарей.

– Скажи мне еще, о Тарик, – не менее строго сказал аль-Мамун. – Разве верующие ашшариты – более дикари, чем те джунгары, которых ты привел в Хорасан ради сражения с Мубараком аль-Валидом?

К несчастью, нерегиль в это время как раз отпивал из чашки – услышав слова своего повелителя, он поперхнулся, закашлялся и заплевал все шербетом. А, отплевавшись, заорал: