Кладезь бездны

Нум, в одних шальварах и безрукавке на нижнее короткое платье, неустойчиво стояла – подбоченясь и одновременно размахивая кувшином. Из кувшина поплескивало: не первый видать, этот еще не прикончила. Распущенные, слипшиеся от пота кудряшки свисали ей на щеки, и она то и дело недовольно поддевала и отбрасывала непослушную копну, как садовник землю.

– Я… это… сс-стихи скажи… мм-мать, все перезабыла…

И Нум вскинула кувшин и лихо глотнула. Вино щедро потекло с уголков губ по подбородку и шее.

– А! – сморщившись и оторвавшись от кувшина, вскрикнула она и победно взмахнула посудиной.

Из кувшина плеснуло.

– Вот чо скажи: «ночное слово прогоняет день». А? Кк-красиво сс-сказано… шшайтан, шо ж я пьяная-то такая…

Аль-Мамун подошел к удивленно вскинувшей брови Нум, твердой рукой забрал у нее кувшин и отдал Шаадийе. Та понимающе вздохнула.

Прижав вяло отбивающуюся женщину к себе, он приблизил губы к ее уху и прочитал:

Конец свиданьям, хоть любовь бессрочна.
Без всякой пользы я открылся ей.
Я увидал ее, хмельную, ночью,
Но и в хмелю она других милей.
Легчайшее скользнуло покрывало,
И от прикосновенья плащ упал,
Уже ее одежда не скрывала —
Ветвь стана и бедра полуовал.
И я промолвил: «Дай мне обещанье!»
«Приду», – она сказала на прощанье.
А среди света молвила дневного:
«День прогоняет прочь ночное слово».[9]

На втором бейте Нум затихла и перестала отбиваться.

– Прости меня, – прошептал он ей на ухо. Она молчала.

«Простить – за что?» – молчала мать его сыновей.

За то, что обменял тебя на государственную необходимость в день Навруза.

За то, что сегодня не пришел к тебе на помощь – государственная необходимость взялась за поводья моей лошади и велела ждать. Я обменял возможность твоей гибели на благо войска и халифата.

Прости меня, Нум.

– Я убила… убила человека сегодня… – прошептала она, утыкиваясь лбом ему под ключицу. – Мечом проткнула… нечаянно… А потом еще… не помню скоко… я с толпой женщин бежала… Я… била людей палкой. До смерти. Как… крыс. Мне страшно, Абдаллах.

Он положил ладонь на вздрагивающие худые лопатки. И прошептал в ответ:

– Госпожа Зубейда сказала, что мой отец отказывался от престола. Дядя умер – а он ни в какую. Хочу, говорит, спокойно жить с женой и детьми за городом, не трогайте меня, я не желаю править.

Помолчав, аль-Мамун добавил:

– Я теперь его… понимаю.

* * *

Третий день битвы, за полдень

Миран бежал со всех ног, и вопли за спиной подстегивали его, как бегового верблюда подгоняет палка погонщика. Нет-нет-нет, одно дело бедуинские всадники – тьфу, тоже мне воины, только богатым халатом покрасоваться могут, хотя тьфу, у них халата-то нет… А другое – тьфу, нет-нет-нет…

Тяжело дыша, все полезли на пологий склон холма, жесткие ветки лавра цеплялись за сапожищи, длинные, для красоты навешанные ремни перевязи лупили золотыми бляхами по ногам. Миран глянул через плечо: ну да, вся долина пестрит синими кафтанами бегущих нишапурцев, еще дальше – пыльная свалка на месте боя. Пусть джунгары хана Орхоя потеют, а мы – нет-нет-нет, тьфу!

– Не видать их? – хрипя от усилий, спросил взбирающийся следом Джемаль.

– Слава великому Джаму, нет!

И они полезли вверх, сопя и отбиваясь от мух. Нет-нет-нет, любой нишапурец знает, что такое Асавира! Бедуины – да, от них копьями с колен отобьешься, а от Бессмертных – какие копья?!.

Едва вдали показалась страшная конная лава, Миран заорал и пустился наутек. Ну и остальные тоже.

И тут над гребнем холма замаячили – копья?.. Палки! А следом на вершину выскочили женщины с длинными кольями!

– О бесстыжие! Во имя Джама! Вы бежите с поля боя!

– Шабнами! Сураё! Что вы здесь делаете в таком виде?!.

Простоволосая жена бежала на Мирана с колом наперевес:

– Пусть тебя заберут дэвы, о трусливый баран! Я не надену платка, пока не увижу твоей победы!

Завидев свою Лайло – а та размахивала шестом от палатки воистину устрашающего вида, – Джемаль замахал руками и заорал:

– Ой нет! Я лучше пойду обратно! Она убьет меня, несомненно!

Миран обернулся, чтобы еще раз посмотреть на поле боя. Над его головой свистнул камень. Но парс не обратил на него никакого внимания – ибо оцепенел.

Земля под ногами мерно сотрясалась. Лавровые листочки мелко дрожали, на глазах покрываясь пылью.

Атакующих было хорошо видно даже сквозь просеянную через солнечный свет взвесь – как блестящих стальных ангелов. Кони взбрасывали оторочку нагрудников, горели под лучами кирасы-таннур. Передовой всадник, скакавший под длинным змеиным знаменем, опустил копье.

Стена мчащих на них ангелов смерти наклонила копья выверенным неспешным движением. Копыта коней медленно-медленно взбивали пыль, убивая лавр.

Перед стеной всадников заметались синие кафтаны: