Кладовая

Ну что, старина ветхий дом, вот и свиделись вновь. Ведь знаешь, где бы меня не мотала судьба - всегда постучусь в твои приоткрытые двери под вечер. Свет сквозь пришторенные окна настигает беспокойную душу везде как пронзительный взгляд сквозь трепещущие ресницы. Хорошо сидеть у теплой покатой стены близь огромного, добродушного самовара. Выпускаешь всклокоченных жильцов из подъезда - ненаглядных птенцов из ладоней. И встают на крыло у тебя на виду. Пусть врастаешь глубже в асфальт - не спешат улететь к новостройкам. Кружат и кружат на расстоянии взгляда. Когда-то и я вышел (уверенный, что навсегда) из этих же теплых дверей, которые в детстве, казалось, под ветром тугим не открыть... Хоть петляет тропа, но приводит сюда. Никуда нам от дома родного не деться.

*

НА АРБАТЕ

Я украду у полночи горбатой (у синей сводни суток) бессонья сахарную и сырую кость длиною в семь часов. И буду с ней играть, размахивая храбро над столом. А утром пуганой арбатской собачонке без роду, племени и звучной родословной ее отдам. И птицам накрошу немного строк. Нелепые, не склеванные строчки сердито в кучу соберет староарбатский ветер. Он постучит в окно, разбудит, скажет: "Брат, не сори". И снова будет солнце, и сводня-темнота. И темный палисадник будет снова с дорожками - предлинными годами, что выложены очень аккуратно мерцающими, белыми рядами костей и песен. Песен и костей.

*

ЛОХМАТЫЙ ПЕС

Наконец-то вернулся в Москву. Здравствуй, лохматый пес. Кто-то бросил тебя в городском равнодушном ущелье, пожалел миску супа. Слезятся глаза, ты скулишь. И уверен, что никому уже больше не нужен. А жизнь не нужна тебе. Но я-то ведь знаю, что одни из самых надежных друзей - брошенные кем-то среди бескрайних просторов обидно короткой жизни. Они не кусают других, не лаются попусту. Они глубже и тоньше. Знают цену измене и цену верности. Они дорого заплатили за это знание, но вдвое больше приобрели.

*

МОЯ УЛИЦА

Здравствуй, моя старая-старая улица. В строгом ряду твоих домов появились провалы зданий - будто до срока выпавшие зубы. Разные люди проходят в сумерках вдоль витрин усталой, но все же спешащей походкой. Кудряшки твои по-прежнему задиристы и задорны в милой короткой стрижке кустарников и престарелых деревьев. Словно прощальный привет размашистой молодости... И сама как бы проходишь по завороженному, притомленному городу, все так же покачивая крутыми бедрами и вызывающе глядя встречным в глаза. Чувствую первый тихий звоночек - прощальный сигнал уставшей от этой всечасной толкотни иссякающей жизни. Улица-птичка, смело берешь под свое взъерошенное крыло всех влюбленных и целые ватаги бездомных да молодых. Чуть пригашая подслеповатые фонари, с завистью вслушиваешься во вздохи и тягучие, медовые поцелуи. Ведь все это в тебе, и одновременно - неудержимо мимо.

*

В О З В Р А Щ Е Н И Е

Вот и лопнул мой отпуск со звуком пролетевшей мимо сосульки, - ледяною гранатой брызнувшей под не успевшими убежать ногами. Что из него получилось, ты видел, когда листал эти тонкие незатейливые листки, написанные вечерами, - горчичники на моем голом сердце. Это был скорее не отпуск, а новый запуск уставшей сердечной турбины. Или космический запуск воображения и мечты и неизведанным далям. Вглубь тебя и меня.

*

С О Н

Ласковому, непоседливому, с шилом в штанишках созданию на протяжении нескольких лет снилась зловещая, всклокоченная черная птица. Когда этот болезненный мальчик впервые начал связно и полузагадочно говорить, не спящие родители услыхали среди скрипов качелей и ночных воплей первое из отчеканенных слов: птица. Будить в тот момент, даже пальцем трогать его (очевидно) было нельзя. А утром он сам все околично рассказал. Как вначале купался до синих губ. Потом - сидел на солнцеватом, колючем для ног холме и плел для мамы венок. Как мгновенно промахнула слепящая тень огромного, в полнеба крыла. Он бросился вниз по склону, под защиту знакомых ветвей: "Мамочка! Я умру, умру, как только эта тень снова догонит и накроет меня всего. Спаси и укрой меня, мама"... И вот через годы в одну из торопливых июльских ночей липкий сон повторился. А тот мальчик не смог убежать. И умер. Ему было тогда одиннадцать лет.

*

ТРАВА ЗАБВЕНИЯ