Клайв С Льюис

Самое, однако, замечательное, что вся эта "диалектика" абсолютно ни к чему не может принудить живую личность. Три христианских писателя Англии обрели в современной России известность большую, чем кто-либо из современных британских беллетристов: Честертон, Льюис и Блюм. Как они непохожи друг на друга, невзирая на общее место жительства! Непохожи конфессионально: католик, протестант и православный. Непохожи профессионально: литератор, литературовед и митрополит. По духовному самосознанию: аристократ, обыватель (в лучшем смысле этого слова, т.е. очень близко к понятию "бытие") и интеллигент. По времени: представители соответственно первой, второй и третьей четвертей нашего столетия. Митрополит Антоний Блюм вообще "русский", невзирая на шведскую фамилию -- и все же есть в нем нечто, что сделало успешной его проповедь именно в Англии, а не во Франции, где он провел первые десятилетия жизни; он -- проповедник-джентльмен: суховатый, точный, довольно замкнутый. Впрочем, джентльмены бывают разные, и Честертон джентльмен, только фальстафского типа, проповедник сочный, размашистый и тоже замкнутый. Замкнутость, видимо, и есть главный признак той вежливости и воспитанности, которая подразумевается понятием "благородный человек" -- "джентльмен". Эта замкнутость соединяет в себе желание открыть вам Царство Божие с нежеланием открыть вам дверь своего дома. Льюис тоже -вежлив, он тоже джентльмен, как и всякий англичанин после определенного пункта истории. Причем Льюис, может быть, более всего джентльмен и англичанин из этих троих. Все-таки митрополит Антоний остается экзотом, а в Честертоне неистребим привкус католического космополитизма или, если угодно, вселенскости. Для него вся вселенная -- остров, в то время как для "типичного англичанина" его остров -- вселенная. Честертон и Блюм -- джентльмены-в-себе, Льюис -- джентльмен-для-других.

Некогда джентльмены спасали от драконов. Льюис спасал от неверия. Разумеется, то же делали и Честертон, и Блюм -- но первый имел дело с поколением, которое было дальше от Христа, чем поколение Льюиса, а второй -- с поколением, которому Христос был доступнее (в том числе, благодаря усилиям Честертона и Льюиса). Честертон обращался еще к людям почти девятнадцатого столетия: неверующим, но знающим христианство и в целом доброжелательным к нему как к приятному пейзажу за окном поезда. Блюм обращается уже к пастве конца двадцатого столетия: это люди мало знающие о Христе, но верующие в Него, живущие в том самом пейзаже. Льюис обращается к неверующим, которые и не знают христианства, и недолюбливают его, для которых Христос -- призрак прошлого, заслуживающий такого отношения, как и любой призрак -- презрительно-враждебного.

Книги Льюиса относятся к древней традиции христианской апологетики. Апологии -- это открытые письма христиан-интеллектуалов римским императорам, преследовавшим Церковь. Книги Честертона и Блюма -- не апологетичны, потому что читатели первого -- безразличны к христианам, читатели второго -- симпатизируют нам. Подлинно апологетичен только Льюис, ибо он адресуется к читателям враждебным. Он почтителен, развлекателен, осторожен -- ибо в каждом читателе видит человека-императора, жаждущего и могущего вновь казнить Того, в Ком более всего нуждается человек-грешник.

Как литератор, Льюис более национален, чем Честертон и, тем более, Блюм. Митрополит Антоний трудится в интернациональном жанре проповеди. Честертон, когда он не трудился в жанре интернационального же детективного рассказа, любил обращаться к той средневековой традиции, которая еще с трудом может быть названа прямо английской -- слишком много мостов соединяло до Кромвеля Остров с Континентом. Что-то -выразившееся и в протестантизме, и в промышленной революции, и в революциях политических -- произошло именно в середине XVII века. Карл I еще европеец, Карл II уже -- англичанин. И вот, именно в середине XVII века была написана книга, на протяжении всего Нового времени бывшая визитной карточкой английского христианства -- "Путь паломника" Дж. Бэньяна. Уже в прошлом веке ее на русском издавали с постраничными комментариями: ведь вся эта книга -- одна огромная аллегорическая картина. Человек идет в город -- преодолевает опасности -- приходит. В описаниях его приключений, знакомств, бесед все имеет двойное дно. Аллегорична каждая деталь, и каждая деталь есть предмет для маленькой проповеди.