«Мама умерла в половине одиннадцатого утра. А сообщили мне об этом только вечером. Утром я проходил мимо ее комнаты раза три, то за документами, то позвонить… И в последний раз дежурный охранник видел, как она вышла из своей комнаты, что-то сказала мне вслед, но я не заметил, прошел.
Это было в воскресенье.
Накануне вечером 20 марта она сидела, смотрела телевизор вместе со всей семьей. Смотрела мое выступление. Подошла, поцеловала и сказала: «Молодец, Боря». И ушла к себе.
В воскресенье открылась чрезвычайная сессия Верховного Совета, на площадях Москвы состоялись митинги «ДемРоссии» и коммунистов. Это были митинги протеста программе приватизации. Я занимался всеми этими делами, готовил дальнейшие шаги, получал информацию с сессии, постоянно звонил силовикам, Черномырдину…
В середине дня мне в первый раз сообщили, что маме плохо, я сказал: «Что же вы медлите? Надо везти в больницу». Мне ответили: врачи занимаются, вызвали «скорую». Я немного успокоился.
Прилег, потому что был уже на пределе, предыдущая ночь прошла без сна. Да и перед этим накопилось… Мама меня очень беспокоила, я несколько раз спрашивал, как она, но мне не сообщали, говорили: она в больнице. Надо же, и я не почувствовал, что это все, конец. Что ее уже нет. Все мысли были заняты этим проклятым съездом.
Вечером ко мне приехали члены правительства, человек семь, и все уже знали. Не знал один я. Вот такие собрали большие силы. Видно, очень боялись моей реакции…
Помню, что я попросил всех выйти и лег.
Все, мамы больше нет.
Почему именно в этот день? Какой-то знак, что ли? Ее уход был как благословение, как жертва. Будто она сказала сыну: все, больше я ничем тебе на этом свете помочь не смогу…
Она умерла тихо, безболезненно, во сне, не меняя позы. Так врачи мне сказали.
Похороны состоялись во вторник. Не сверхпышные, не сверхскромные. Христианские похороны.
Было отпевание. Маму похоронили на Кунцевском кладбище в Москве».
Съезд попытался ограничить полномочия Ельцина. Это было и понятно, ведь сам факт того, что теперь появится