Клан. Разбитые стекла

— Ненависть — это нормально. Было бы странно, если бы ее не было. Или она приняла извращенные, уродливые формы, вроде оправдания тех, кто разрушил, изломал твою жизнь. Да, дочка, и такое бывает, когда психика настолько изранена, что не в состоянии адекватно воспринимать реальность и уходит в иллюзии. Помешательство, — перехватив удивленный взгляд, вздохнула травница. — А ты не сошла с ума, не сломалась, не превратилась в подстилку, даже если тебе кажется, что это не так. Просто твоей ненависти нужен выход. А тебе — время. Боль проходит. Оставляет шрамы, но все равно проходит. А смерть — нет.

— Андрей то же самое говорит. Чтобы не пачкать руки, — с ожесточением пробормотала Полина, глядя в пустоту.

— Но ты его не слышишь. Точнее, не хочешь слышать, — вздохнула Марьяна.

— Мне нужна моя месть и моя смерть, больше мне ничего от него не надо, — человечка упрямо поджала губы. — Марьяна, простите меня, но разбитое не склеить. Я никогда не стану нормальной женщиной, приличной женой, никогда не рожу вам внуков. Да и зачем вам внуки от такой, которую… в подвале… А Андрей… все видел в моей памяти, мне ему в глаза смотреть стыдно. Это уловка, он на мне не женится. Отвратительно же. Я не понимаю, зачем вообще он меня рядом держит.

Полина выдохлась и замолкла, устало прислонившись к теплому плечу Марьяны. Странно, но эта бестолковая исповедь принесла облегчение. Словно давно зревший нарыв, наконец, прорвался. Рядом с Марьяной было безопасно. С Химерой тоже безопасно, но не так уютно. От нее пахнет войной. От женщины рядом неуловимо пахло кофе, солнцем и лавандой. Почти, как от мамы. Мама… Мамочка… Мягкая женская рука, гладящая по голове, как ребенка, в уверенности, что теперь все будет хорошо. Полузабытый запах дома. Блинчики. Мама, улыбаясь, шепчет какой-то заговор и дует на разбитую коленку. И становится совсем не больно. Даже когда мама мажет ранку противной зеленкой. Зеленка щиплется. Мама снова дует. Полине щекотно и почему-то смешно. Жаль, что душу зеленкой не намажешь.

— Вера, там скворушка из гнезда выпал, собаки потрепали, — бабушка протягивает маме окровавленный комок перьев. Комок еще дышит и слегка светится. Значит, жив. Полина отворачивается. Полина любит птиц и боится крови.

Мама осторожно берет комок в руки. Руки мягко светятся золотистым светом. Мама улыбается. По ее шее и плечу вьется золотистая вязь. Веточка орхидеи. Ахимса. То, что никогда не несет зла. Мама не может нести зло.

— Жить будет. На Троицу, думаю, сможет летать.

Жить… жить… жить…

Летать…

Полина тонким мостиком протянулась над пропастью времени, замкнув собой прошлое и настоящее. Словно два времени стали одним, стирая давящие стены прожитых лет. Золотистая вязь солнечной нитью вилась по ее коже. А может, и не ее. Мама…

— То, что с тобой случилось — просто несчастный случай, — сквозь необратимую толщу лет донесся голос мамы. Или женщины, так похожей на маму. Но больше — на пантеру. — Разве виновен птенец, что его трепали псы? Он лишь оказался настолько неосторожен, что выпал из гнезда. И слишком мал, чтобы улететь или защититься.

Каждое слово ложится камнем, порождая круги. Волны вероятностей. Полина слушает. И не спорит. Мама знает лучше. Время заплетается в косы, закручивается в цепи, замыкается в круг. Круг раскладывается спиралями. Полина хочет разомкнуть заевшее звено, но цепь свершившихся событий неразрывна. Где-то есть такие цепи, что не смыкаются никогда и нигде. Полина опасается цепей. С ними связано что-то ужасное. Девять цепей сливаются в круг, запирающий нечто бесформенное, жуткое, настолько противоестественное, что хочется закричать.

— Прошлое — зола, — мама смеется и осыпается пеплом. Остается лишь золотистая вязь, ветвящаяся по детской руке.

В глаза бьет луч яркого света, ветер треплет забавные банты на косичках. Птица на детской ладошке неловко расправляет крылья, цепляясь коготками за пальцы.

— Отпускай, пусть летит, — шепчет ветер голосом мамы. Полина подбрасывает птицу в воздух. Птица на мгновение замирает и начинает набирать высоту, превращаясь сначала в черточку, затем в точку. За ней тянется инверсионный след. Полина где-то уже такое видела. Давно, когда была взрослой.

— Мама, он больше не вернется? А мы ему крылышки вылечили, — колокольчиками донесся расстроенный детский голосок.

— Для того и вылечили, чтобы он мог летать, — теплая рука, словно солнечный лучик, гладит Полину по голове. — Так будет лучше, Лина. Крыльям нужен полет. Птицу или бабочку не удержать в сжатом кулаке — погибнут. Только на ладони. Всегда приходит время, когда пора разжать ладонь и отпустить их в небо.

— И он нас забудет? — еще огорченно спросила Полина.

— Забудет, — солнечный день померк, ветер превратился в вихрь, развернувшийся в знакомый черный тоннель. — У птиц и бабочек короткая память. Но долгий, бесконечно долгий след. Они помогают нам помнить о крыльях. И показывают нам небо.

Женский голос постепенно затухал, превращаясь в белый шум.

— Мама! — Полина рванулась в тоннель, но золотистая вязь держала слишком цепко.