Кланы в постсоветской Центральной Азии

Проблема кланов и клановых сообществ постсоветской Центральной Азии не является новой как для отечественной, так и зарубежной политологической мысли. Вместе с тем достаточное количество статей, посвященных исследованию этой темы, далеко не свидетельствует о сколько-нибудь существенном продвижении в ее изучении. Во-первых, большая часть работ по теме носит публицистический характер. Во-вторых, значительно подробнее описав исторические условия появления центральноазиатских кланов и объяснив их новейшую «реинкарнацию» восстановлением патриархальных институтов, «искусственно сдерживаемых в советское время», исследователи утратили интерес к клановым структурам, вместе с уменьшением активности в разработке другой темы – «демократического транзита». В-третьих, безболезненная смена политического руководства Казахстана, Узбекистана и Туркменистана, означавшая нерелевантность предположений об активной роли кланов в этом процессе, способствовала еще большему затуханию исследовательского интереса в проблематике, связанной с местом и ролью кланов в центральноазиатском политическом процессе.

Отчасти проблематика, связанная с кланами, присутствует в научных работах, посвященных современному социально-политическому процессу постсоветской Центральной Азии[3].

Казахстанский профессор М. Т. Лаумулин подчеркнул тенденцию к нарастанию особенностей центральноазиатских новых независимых государств и депривации общей идентичности, действительно объединяемой страны региона общим историко-культурным основанием. Анализируя специфику государственных институтов постсоветской Центральной Азии, М. Т. Лаумулин заметил, что сочетание парламентской формы правления с «кланово-земляческими» структурами в Киргизии стало серьезным испытанием для этой страны[4]. Еще одним важным наблюдением автора стало утверждение об обратно пропорциональной связи между силой и стабильностью центральной власти и явлением, который он определяет как «клановый регионализм» (Киргизия и Узбекистан).

Важную роль в обретении центральной властью статусности, особенно на этапе становления суверенитета, сыграло наличие природных ресурсов (углеводородов) (Казахстан)[5].

Во многом помогают осмыслить проблему внутренней эволюции современных клановых сообществ в постсоветской Центральной Азии труды исследователей, рассматривающих вопросы политического ислама и его роли в клановой трансформации[6].

Большинство авторов указывают на трансформацию примор-диалистской природы центральноазиатских кланов[7]. Отчасти кланы постсоветской Центральной Азии утратили свое традиционное содержание и стали «функцией внутриэлитных взаимоотношений и сугубо функциональным институтом, облегчающим жизнь»[8].

По поводу природы современных центральноазиатских кланов М. Т. Лаумулин пишет: «При изучении клановых отношений в Центральной Азии можно прибегнуть к классической теории при-мордиализма. Как известно, кланы существуют и в традиционном, и в современном обществах. Как институт они не вымирают, а постоянно адаптируются к новым условиям. Расширение функций клановой структуры (часто образованной родственными связями) в ситуации, когда патроны занимают ключевые государственные должности, ведет к формированию параллельной системы управления государством, обладающим собственной легитимностью»[9].

Несколько упрощенно выглядит клановая организация постсоветской Центральной Азии, представленная в формате клиента-лизма[10]. Более продуктивно выглядит попытка выявить современное их содержание и «механизмы купирования негативных последствий конкуренции кланов» Казахстана[11].

Сохраняющаяся высокая активность кланов в политическом процессе постсоветских республик Центральной Азии дает основание для ряда исследователей использовать термин «политические кланы»[12].

Определяя клановую идентичность, Эрнест Геллер обращает внимание на то, что ее невозможно свести к этнической или религиозной идентичности. Под кланами он понимает неформальную сеть идентификации, основанную на родственных связях и распространенную в обществах «полумодерна»[13]. Лишь немногие западные исследователи задаются вопросом о жизнеспособности клановой организации в Центральной Азии. «Западные ученые, – писал Рональд Суни, – вопиюще ошибались в описании кланов, основываясь на учете принадлежности к религии или этнических предпочтениях»[14]. В этой связи и определение, данное Эрнестом Геллнером, имеющим в качестве исходного положения родственные связи членов клановых сообществ, и недооценивающим их современное содержание, имеет ограниченный потенциал в описании сущности этого феномена.