Классическая русская литература в свете Христовой правды

Термин “русская идея” Достоевский ввёл в “Дневнике писателя” за 1876 год, глава называется “Утопическое понимание истории”.

Русскую идею Достоевский определяет так: “Деятельное приложение нашей драгоценности, нашего православия к всеслужению человечеству, к чему оно и предназначено и что, собственно, и составляет настоящую сущность его”.

Статья “Утопическое понимание истории” начинается с Петра I – как феномена. По духу, по мысли, по чувству Достоевский относится к Петру глубоко отрицательно, но по декларации как бы — и так, и сяк.

Фёдор Михайлович декларирует то, что Россия в своём отъединении до-петровском XVI-XVII веков, отъединении от всего прочего христианского европейского человечества, готовилась быть не права, то есть обладала, как главная православная страна, драгоценностью правой веры, но никому ее не собиралась нести.

«Расширение взгляда», как он это называет, петровское, то есть насильственное, выведение России на арену европейских действий, привело к тому, что происходит расширение той же самой идеи; и, значит, Православие имеет быть проповедано повсюду, уже тем, что православная держава, сфера ее влияния, расширяется на весь мир.

Проверить такое утверждение невозможно до тех пор, пока дело не дойдёт до конкретики, до языка примера и разбора этого примера; а пример в данном случае – Константинополь.

Знаменитый лозунг Достоевского, что «Константинополь рано или поздно должен быть наш». Пишется это в 1876 году, когда уже восстали и Болгария, и Сербия. Сербское восстание возглавил Милан Обренович, черногорское восстание (Черногория не была покорена турками) возглавил Николай Негош[98]. Возглавляет добровольцев, которые просачиваются из России в Болгарию и в Сербию, генерал Черняев. (См. Эпилог “Анны Карениной”: Вронский Николай Алексеевич и был таким добровольцем).

Достоевский (и не один он) рассматривает, как вполне реальную возможность, развал Османской империи. Никто не сомневается, что балканские славяне будут освобождены, и если Османская империя рухнет, то сразу возникает вопрос: кому достанется Константинополь?

В числе прочих была любопытная английская концепция и, притом, прямо в центральных журналах. Она состояла в том, что поскольку у нас есть реальный наследник, а именно, сын королевы Виктории Саксен-Кобургский, женатый на единственной дочери Александра II — Марии Александровне, то предполагалось создать славянскую империю или греко-славянскую, включив в неё Болгарию и Македонию (Саксен-Кобургский и Мария – кандидаты на будущий царский престол). Эта концепция тут же была перепечатана и центральными газетами России, в частности, газетой “Голос”.

Достоевский в это время в эпоху своего “гражданинства” (он долго был главным редактором “Гражданина”) следил за такими политическими событиями и сразу на них откликался. Иногда отклики Достоевского были блестящи по точности политического анализа. (В частности, касательно вопроса о восстановлении Бурбонов во Франции после Франко-прусской войны 1870 года и падения Наполеона III.)

Когда Достоевский рассматривает вопрос о Константинополе, то ставит вопрос – а почему бы, если рухнет Османская империя, просто не оставить всё законному владельцу, то есть малоазийским грекам? И на этот вопрос Достоевский отвечает так, что, мол, “нельзя наследовать Константинополь одним грекам, теперь уже совсем не возможно, нельзя отдать им такую важную точку земного шара, слишком уж было бы им не по мерке”.

Апостол Павел, когда проповедовал в Ареопаге, то говорил, что каждый народ Господь ведёт Ему ведомым путём. Поэтому в этом вопросе, Фёдор Михайлович, не спросясь Господа, определяет сам: кому и что по мерке.

Удивительное дело, как Господь иногда оставляет гениальных людей, чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом. Достоевский не замечает даже того, что становится на одну доску со своим же Раскольниковым и со своим же Иваном Карамазовым.

Раскольников лишает старуху-проценщицу права на жизнь, потому что она – вошь; Иван Карамазов в беседе с Алёшей говорит – “что такого, если один гад сожрёт другую гадину”, то есть Дмитрий, его единокровный брат, сожрёт их отца Фёдора Павловича. И на вопрос Алёши: “Неужели любой человек имеет право судить: кто мало достоин жить, а кто более достоин, а кто уже не достоин”, — то Иван отвечает на это такой отговоркой, что «такие вопросы решаются обыкновенно не по достоинству, а по другим причинам, гораздо более натуральным». Алёша говорит дальше, что «не смерти же желать другому человеку!» – и почему же и не смерти? Конечно, я не дал возможности совершиться убийству и не дам впредь, но в желаниях я оставляю за собой полный простор».

Получается, что и сам Фёдор Михайлович как бы рассматривает не только малоазийских греков, но и всю греческую нацию, как нацию-вошь, так как некогда отнятый у них Константинополь, точнее сказать, захваченный интервентами (они же не были оттуда выгнаны), будет им теперь уже не по мерке.