Классическая русская литература в свете Христовой правды

Итак, людям становится не до молитвы: во главе угла оказывается литературные переживания. Процесс этот очень длительный — и когда бы вы думали, он изживается? В 70-е годы XX-го века! Только при Брежневе — плод позднего ума — начинается, наконец, ревизия того 130-летнего заблуждения. Только при Брежневе менталитет вырабатывает формулировку:энергия нации уходит в свисток. Вот что такое литературщина.[23] (И, наконец, в Литературном институте на Тверском бульваре возникает еще один термин: нетленка — бессмертные произведения литературы и искусства. Так что только в 70-е годы XX-го века что-то сдвинулось...)

Начиная с сороковых годов XIX-го века русское образованное общество получает характерное для эпохи название «читающая публика». Отныне тбк оно будет называться. Литературщина отвлекает людей даже от газет, от сиюминутных, все-таки, сообщений, и погружает целиком в литературный мир.

Одновременно возникает новый жанр, который претендует на роль вождя и знамени — критика, критические статьи. Открываем «Месяц в деревне» Тургенева — что читает этот «широкий в затылке» Беляев? Критические статьи. Люди читают критические статьи, не зная и не интересуясь, на что пишется критика, каков объект критической статьи. Это, между прочим, потом — характернейшая вещь. Этим потом воспользовалась советская педагогика. Вспомним: у Солженицына, «В круге первом», преподавательница не советует читать Льва Толстого — уж хорош или плох Лев Толстой, это другой вопрос, — потому только, что его собственные произведения «только замутняют ясные критические статьи о нем». Вот видите... А тургеневский герой Беляев на вопрос представителя тридцатых годов, почему он читает критической статьи, отвечает: «Их теплый человек писал».

Немного остановимся на самом теплом из тех людей, на «неистовом Виссарионе», Белинском. Белинский видел свой подвиг в том, что считал и заявлял себя отъявленным безбожником. Совершенно сознательно он поднимает богоборческую тему о Христе, и его, так сказать, Символ веры в том, что если бы Христос родился сейчас, то Он был бы самым заурядным человеком (естественно, только человеком, — какое Боговоплощение для Белинского, если он безбожник)! Но Христа он готов допустить как историческую личность, которая имела какое-то влияние в свое время, но если бы Он родился в наше время, то был бы человеком самым заурядным и, главное, как вспоминает Достоевский, «так бы и стушевался перед современной наукой и перед современными двигателями человечества».

Эти «двигатели человечества», перед которыми предстояло стушеваться Иисусу Христу, были тогда (это уже пишет Достоевский) всё французы, а именно: Жорж Занд — ее читать невозможно! Далее: Кабет (Кабе) — уже сейчас его могут знать только специалисты по прошлому веку, — Пьер Леру и только начинавшийся еще тогда, — Прудон. И это Белинский внушает молодому Достоевскому. Когда они все тут познакомились, то Достоевскому, а он 1821 года рождения — 25-26 лет. В 26 лет уже гражданская казнь и каторга.

Уже потом, в 70-е годы (в 1873 году), в «Дневнике писателя» Достоевский сам подводит некоторый итог начала своего поприща и пишет очерк «Старые люди».

Кстати говоря, другой такой же деятель, не названный (предположительно В.П. Боткин), видимо, тогда еще здравствовавший, говорит: «Нет, Христос бы примкнул к революционному движению и пошел бы за ним». Это нам еще пригодится, когда «доберемся» до Льва Толстого, который свои «религиозные» темы взял далеко не с потолка, а из тех же 40-х годов, когда писатель только-только формировался. Лев Толстой 1928 года рождения, то есть в 1848-1849-м годах ему как раз 20-21 год.

В это же время возникает кружок Петрашевского — 1842-1843-й годы. Чем кончилось с петрашевцами, вы, конечно, знаете, — это была, пока что, одна болтология. Хотя они и замышляли поджечь Петербург с четырех сторон, но не было ни поджигателей, ни пироксилина, т.е. организации как таковой не было. Для императора Николая I вся эта гражданская казнь была, в основном, острастка — прощены-то они были заранее, — но объявить было приказано только на эшафоте, просто для того, чтобы другим неповадно было. А Достоевскому в качестве личного преступления вменялось только то, что он читал вслух и пропагандировал «Письмо Белинского к Гоголю», совершенно бездарную словесную пачкотню, которая сейчас вряд ли кого-то могла бы увлечь, а тогда, поверьте, увлекала.