Классическая русская литература в свете Христовой правды

И, наконец, главное обвинение, которое Пушкин предъявляет Радищеву, — это все то же мечтательство. Как сказать? Это не только поза диссидента, не учитывающая реальных условий страны, но это и нежелание заняться конкретикой черного труда, засуча рукава. В этом смысле, Пушкин еще этого не пишет, но договорит за него Достоевский, — именно в пушкинской своей речи он покажет, что эти обличающие диссиденты, типа Алеко, тоже ведь берут начало с Радищева. И призыв Достоевского: смирись, гордый человек и, прежде всего, смири свою гордость; смирись праздный человек и, прежде всего, поработай на родной ниве, — это призыв к диссидентам.

И даже более того: кто внимательно читал роман «Бесы», помнит, что там есть имя радищев с маленькой буквы: «доморощенные сопляки радищевы». То есть мы видим, что, как бы начиная с Пушкина и, особенно — в Достоевском, намечается линия реакции на реакцию, начинается новое государственное мышление, хотя для Пушкина, его отношения с царем и с двором — это трагедия как раз неосуществившегося доброго намерения. Но намерение само присутствует! Этого нельзя отрицать. А именно: вот эта новая идея Пушкина-Достоевского — идея сотрудничества свободного мыслителя с государством. Но уже не петровское сотрудничество, которое на деле не сотрудничество, а ленинские «колесики и винтики», сотрудничество мыслящей единицы на условиях свободного паритета и взаимоуважения, — вот этот, так сказать, новый статус христианского свободного государственника.

Пример: у Пушкина — там что-то осуществилось, что-то же и нет, но было начато: «Записка о народном воспитании». Это мыслящей одиночке, это независимому мыслителю заказано подать Записку об основных направлениях народного образования — госзаказ. Положим, что пушкинской запиской остались недовольны. Пушкин пишет сам: «Я упомянул о том, что следует подавить частное воспитание, — а как раз идея диссидентская конца XVIII-го века — упор на частное воспитание; — «тем не менее, — продолжает Пушкин, — мне вымыли голову». Как бы то ни было, записка осталась; положим, она осталась в архиве. Но ведь любому государю, который принимает бразды правления, остается архив, и он приглашается осудить худое и следовать доброму.

Другое: все-таки Пушкину открывается дверь в архив, и он пишет «Историю Петра». Без этой «Истории Петра» не было бы «Медного всадника», а мы будем о нем говорить. Другими словами, остается, прежде всего, хотя бы намерение. Тем более что во главе государства не обязательно злодей.

Мы будем говорить и о государе Николае I и в связи с Пушкиным, и в связи с Лермонтовым, и в связи с Гоголем. Но все-таки, вы знаете, что такое «медвежья болезнь»? Так вот, после декабристского бунта у Николая I началась «медвежья болезнь»[6] — болезнь периферийной нервной системы. Вы представляете себе мужчину, так сказать, возвышенного роста и атлетического сложения с «медвежьей болезнью»; какие комплексы при этом развиваются, понятно.

Так вот, Достоевский — к осуществлению указанной выше цели уже ближе: слава Богу, Александр II ходил на медведя один-на-один, а «медвежьей болезни» у него не было. Достоевского приглашают во Дворец — вести нравственные беседы с младшими Великими князьями, и сказано: «чтобы своими беседами он содействовал укреплению их нравственных оснований», в обязательном порядке — для младших князей, а именно, Сергея Александровича (будущего мужа Елизаветы Федоровны) и Павла Александровича. Ходит на беседу и Великая княгиня Мария Федоровна, ходит и «КР» — Константин Константинович. («Умер, бедняга, в больнице военной, долго, родимый, страдал...» — это его стихи).

Государство, в лице возглавителя страны, может уважать и почитать мыслящего одиночку. И даже приглашение Жуковского в качестве воспитателя наследнику — это явление того же порядка и того же характера. Заметьте себе, Жуковскому, воспитанному как раз вот в этом менталитете масонства конца XX-го века, необходимо было преодолеть некий нравственный барьер, чтобы согласиться на это предложение.

Другими словами, это не есть утопия. Это так же как, пусть временная, но все-таки придворная служба будущего Арсения Великого при дворе Феодосия Великого, как воспитателя царевичей Аркадия и Гонория. Во всяком случае, это возможно. Тут может быть трагедия, как у Пушкина; но она, в сущности, была трагедией обоюдных самолюбий — постоянно уязвленного самолюбия царя и постоянно уязвленного самолюбия Пушкина. Ему все время казалось, что он неправильно одет, все время казалось, что на него с насмешкой смотрят.