Классические книги о прп.Серафиме Саровском

“Бог есть огнь, — говорит батюшка, — согревающий и разжигающий сердца и утробы”.

“Стяжавший совершенную любовь существует в жизни сей так, как бы не существовал; ибо считает себя чужим для видимого, с терпением ожидает невидимого. Он весь изменился в любви к Богу и забыл всякую другую любовь”.

“Истинно любящий Бога считает себя странником и пришельцем на Земли сей; ибо душою и умом в своем стремлении к Богу созерцает Его одного”.

Семь лет иночества, большею частию проведенные возле престола Божия, воспламенили в о. Серафиме жажду к боголюбивому уединению в пустыне.

А к тому же и друзья один за другим отходили в иную жизнь — что еще сильнее влекло его к мыслям о суетности этого скоропреходящего мира: о. Иосиф, первый старец его, давно скончался; о. Пахомий теперь готовился к исходу; оставался третий руководитель, тоже горячо любивший преподобного, казначей и старец по постригу, о. Исаия, будущий игумен обители. Отец Серафим и решил воспользоваться его властью для осуществления своего желания, к которому он стремился душою уже давно, — уйти в уединение. Ведь еще в бытность послушником, побуждаемый своим духом и увлекаемый примерами игумена Назария, Марка-молчальника, Дорофея-пустынника, он с разрешения игумена и благословения своего старца Иосифа иногда уходил в лес. Там он в сокровенном месте сделал себе малую кущицу и некоторое время проводил в созерцании и молитве. Здесь он совершал краткое, но многократное правило, “еже даде Ангел Господень великому Пахомию Египетскому”[6]. Но и все остальное время проходило у Прохора в “памяти Божией” и непрестанной молитве, которая сделалась для него дыханием души.

С богомыслием он соединял тогда и особый пост: вкушал лишь один раз в день, и то хлеб и воду, а по средам и пятницам совсем воздерживался от пищи и питья.

Но эти подвиги были лишь началом и первыми пробными опытами молодого духа в его полетах в горние выси. За 16 лет непрерывного подвижничества в обители окрепли духовные крылья, и “небесный человек” отлетел в уединение “Бога ради”.

Впрочем, есть основание полагать, что была и другая причина этому. Не должно думать, что монастыри, даже и хорошие, благоустроенные, представляют из себя мирное селение ангелоподобных людей. Нет, это места покаяния, подвигов и борьбы. И нигде так враг не возмущает души, как у подвизающихся иноков. И потому наряду со светлыми порывами и благодатными дарами всегда в монастырях наблюдались и козни вражии, и страсти человеческие. И чистой душе о. Серафима трудно стало в этом училище борьбы. Испытывал ли он за этот период жизни личные огорчения от братии, иногда, может быть, завидовавших его подвигам, его святости, его любви у старцев, а особенно — у игумена, его отшельничеству, точно нам неизвестно. Но сам он вот что высказал однажды другому иноку, пришедшему за советом о пустынножительстве: “Отче, — спросил тот, — другие говорят, что удаление из общежительства в пустыню есть фарисейство, и что таковым применением делается пренебрежение братии или еще — осуждение оной?” — Отец Серафим на сие ответил: “Не наше дело судить других. И удаляемся мы из числа братства не из ненависти к ним, а для того более, что мы приняли и носим на себе чин ангельский, которому невместительно быть там, где словом и делом прогневляется Господь Бог. И потому мы, отлучаясь от братства, удаляемся только от слышания и видения того, что противно заповедям Божиим, что при множестве братии случается. Мы бегаем не людей, которые с нами одного естества и носят одно и то же имя Христово, но пороков, ими творимых; как и великому Арсению сказано было: “Бегай людей, и спасешься!”

Внешним же поводом послужила болезнь. От долгих церковных и келейных молитв у преподобного заболели ноги: они распухли и покрылись ранами; и ему трудно стало нести монастырские послушания. На это и указано было официально, как на первую причину. Но главное внутреннее основание было духовное: “По усердию… единственно для спокойствия духа. Бога ради”.

Побуждаемый всеми сими обстоятельствами, а правильнее сказать, руководимый Самим Духом Святым, о. Серафим, несомненно, еще при жизни о. Пахомия испросил у него благословение на пустынножительство. Теперь пришло это время: о. игумен доживал последние дни свои. Преподобный был при нем неотходно и служил ему с горячим усердием, помня, как настоятель с любовью ухаживал за ним в течение трехлетней его болезни. В это время ему и передано было попечение о Дивееве.

Однажды о. Серафим заметил в лице о. Пахомия какую-то особую заботу и грусть.

— О чем, отче святый, — спросил он старца, — так печалишься ты?

— Я скорблю о сестрах Дивеевской общины, — ответил болящий, — кто их будет назирать после меня?