Читаем Классное чтение: от горухщи до Гоголя полностью

“Чья жизнь в стремлениях прошла,

Того спасти мы можем”.

 

Фауст спасен благодаря своему вечному движению, беспокойству, страсти к познанию и действию. Слова “остановись, мгновенье” были его минутной слабостью, а не жизненным девизом. Смысл человеческой жизни, конечный вывод мудрости земной формулируется для Гёте прямо противоположным образом: “Лишь тот, кем бой за жизнь изведан, / Жизнь и свободу заслужил” (Перевод Н. А. Холодковского).

Образ Гёте вступает в диалог с другими вечными образами. Фауст объединяет черты Гамлета и Дон Кихота. Подобно датскому принцу, он обнимает мир мыслью. Как и Рыцарь Печального Образа, он действует, активно вмешивается в жизнь, пытаясь изменить ее к лучшему.

Оригинальный взгляд на трагедию Гёте и драму Фауста предложил испанский философ (он замечательно писал и о Дон Кихоте) Х. Ортега-и-Гассет в статье, написанной к столетию со дня смерти Гёте. “Обыкновенно трагедию видели в том, что на человека обрушивалась чудовищная внешняя судьба и с неумолимой жестокостью погребала под собой несчастную жертву. Однако трагедия Фауста <…> — нечто совершенно противоположное: <…> вся драма — в том, что человек отправляется искать свою внутреннюю судьбу, являя миру образ одинокого странника, которому так и не суждено встретиться с собственной жизнью. В первом случае жизнь встречает проблемы, здесь же проблема — сама жизнь” (“В поисках Гёте”, 1932).

Такой взгляд помогает нам вспомнить еще один вечный образ. Судьба Эдипа демонстрировала ограниченность человеческого познания на фоне божественного всезнания, история Фауста показывает его безграничность, освященную благословением Бога.

Фауст как вечный образ — это действующий мыслитель, человек, стремящийся познать и преобразовать мир. Драма познания бесконечна, для этого не хватает человеческой жизни.

Не только образ гётевского Фауста превратился в вечный. Многие мысли и стихи из “Фауста” стали крылатыми словами. Немецкий писатель ХХ века, автор написанного под влиянием Гёте романа “Доктор Фаустус” (1949) Т. Манн услышал на представлении “Фауста” реплику простодушного соседа об авторе: “Ну и облегчил же он себе задачу! Пишет одними цитатами”. Прежде чем стать цитатами, они были мыслями Гёте.

По мотивам Гёте французский композитор Шарль Гуно сочинил оперу “Фауст” (1859), которая тоже стала знаменитой, навсегда вошла в мировой музыкальный репертуар.

Фауст, как и другие вечные образы, быстро нашел пристанище в России. Замечательную “Сцену из Фауста” (1825), жанрово примыкающую к маленьким трагедиям, написал А. С. Пушкин. Он, наряду с Шекспиром и Данте, приписывал Гёте “смелость изобретения” и сопоставлял его главную книгу с великим произведением, одним из символов Античности: “Фауст” есть величайшее создание поэтического духа: он служит представителем новейшей поэзии, точно как “Илиада” служит памятником классической древности” (“О трагедиях Байрона”, 1927).

С чтением книги Гёте связан сюжет тургеневской повести “Фауст” (1856). Роман о русском Фаусте мечтал написать Ф. М. Достоевский, и отблески этого замысла остались в “Братьях Карамазовых” (1880).

Позднее, уже в ХХ веке, М. А. Булгаков сделает эпиграфом к роману “Мастер и Маргарита” (1929–1940) обмен репликами между Фаустом и Мефистофелем: “…так кто ж ты, наконец? — Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо”. Воланд, вариация Дьявола-Мефистофеля, станет одним из главных героев романа.

Вторая часть “Фауста”, как и дантовские “Чистилище” и “Рай”, пользуется меньшей популярностью, чем первая. Она важна для понимания концепции Гёте, но отличается аллегоризмом и символизмом, а не страстностью и “вкусностью” изображения жизни, как часть первая.

Оптимизм Гёте его идея единства познания и действия как смысла человеческой жизни и истории в ХХ веке также не раз подвергались сомнению. Казалось, что эта вера слишком простодушна, и страсть к познанию, воплощенная в науке, толкает человечество к гибели от страшного оружия или экспериментов с природой. Однако другие люди видят в той же науке единственное спасение от голода и болезней.

Чей вывод мудрости земной точнее? Вечный “Фауст” продолжает ставить вечные вопросы.

 

И другие: вечные спутники

Д. С. Мережковский метафорически называл великих писателей вечными спутниками. Противостоящий судьбе и мужественно принимающий на себя вину Эдип, страдающий от разрыва времен Гамлет, деятельный Дон Кихот, мыслящий Фауст, страстный Дон Жуан стали живыми героями, вечными спутниками человечества,

Перейти на страницу:

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология