Клавдий. Нежданный император

Для видимости все-таки возмутились. Фарсман получил приказание удалить своего сына из Армении, куда вступили вспомогательные войска под командованием прокуратора Каппадокии. Тут Тацит снова сгущает краски больше, чем нужно, чтобы придать своему рассказу необходимый моральный подтекст. Прокуратор Юлий Пелигин, «одинаково презираемый как за низость души, так и за телесное безобразие», не стал сражаться, отправился к узурпатору, принял подарки и присутствовал при его воцарении «как пособник и вдохновитель». Всё понятно: физическая и нравственная неполноценность Пелигина, подарки (которые он, кстати, наверняка принял от имени Рима) не должны заслонять простую реальность. Задачей прокуратора наверняка было не изгнать Радамиста столь ничтожными силами, а попросту показать, что Рим остается сюзереном. Отсюда присутствие армии при вручении царских знаков. Тацит об этом знает и, кстати, не говорит прямо противоположное, но, верный своей привычке, искусно орудует намеками. Сначала он объясняет, что командование на Востоке проявило осторожность, потом намекает, что прокуратор, известный своими пороками, оказался подкуплен Радамистом. Всё это противоречиво: с чего бы Радамисту подкупать Пелигина, если тому не было приказано отнять у него тиару? Понятно, что Радамист подкупал Рим, но Тацит не хочет сказать этого прямо, а только дает это понять. Он предпочитает воплотить позор в нескольких людях, которые были только исполнителями. Заклейменные его проклятиями, Пелигин и Поллион становятся козлами отпущения, на которых возложены бесчестные поступки Рима. Историк отдает их в искупительную жертву своим согражданам и потомкам. И ловко завершает свое доказательство: порочной системе отстраненности требуются порочные люди.

Сразу после этого Квадрат отправил в Армению легион — непонятно, с какой конкретно задачей. Согласно Тациту, командовавший им легат Гельвидий Приск, «успев навести порядок больше умеренностью, чем применением силы… получает приказ возвратиться в Сирию, дабы не вызвать войны с парфянами». Непонятно, в чем именно был наведен порядок, поскольку Радамист сохранил трон за собой, к тому же начались угрозы со стороны парфян. Отметим попутно, что Приск тоже не сражался, просто его вмешательство представлено в выгодном свете: он предпочел «умеренность» «применению силы». Эта внезапная деликатность больше говорит о том, что легат преуспел не больше, чем прокуратор и префект прежде него! Но тогда почему изменился тон? Потому что Тацит не может выставить злодеем человека, достоинства которого расхваливает в другом труде — «Истории»: «Как гражданин и сенатор, как муж, зять и друг, он был всегда неизменен: презирал богатство, неуклонно соблюдал справедливость и не ведал страха». В драматургии «Анналов» такой человек не позволит себя использовать для нужд грязной политики. Как часто бывает у Тацита, историк уступает место драматургу: быстренько проскакивает через неприятный эпизод, слегка его приукрасив, — короче, оберегает репутацию хорошего человека для сохранения связности пьесы.

По крайней мере, Рим сохранил контроль над Арменией. Но в 52 году Радамист лишится трона, уступив его парфянскому государю, потом вернет его себе и окончательно потеряет в 54 году, вскоре после смерти Клавдия… Во время бегства он пронзил беременную жену мечом и бросил ее в реку Араке, чтобы она не попала в плен, а возможно, и чтобы не была ему обузой… Ну наконец-то! После стольких убийств, которыми нас пичкали все это время, мы счастливы сообщить читателю, что эта дама осталась жива: ее спасли пастухи и доставили к царю Тиридату, который принял ее с почестями. Радамист — тоже, хотя это нас радует меньше. Он добрался до Иберии, но для него это значило угодить от Харибды к Сцилле. Рим так и не простил убийства Митридата, и Фарсману надо было угождать новому императору Нерону, развернувшему энергичную восточную политику. Можно догадаться, чем всё кончилось. Старый царь, у которого отцовской любви было не больше, чем у Сатурна, без всяких угрызений совести преподнес императору голову своего сына в качестве залога верности.

* * *