Клеа

Случалось и так, что в ответ на какое-нибудь неосторожное замечание насчет этих уходов в себя – меня порой просто бесила ее манера все время прислушиваться к некой трансцендентной сущности – я получал целый град ответных обвинений, нелепейших и неуместных, что само по себе лишний раз подтверждало: я прав, ей просто хочется от меня отделаться. «Я не тот человек, который тебе нужен, Дарли. С тех пор как мы вместе, ты же ни строчки не написал. И ни планов больше, ничего. Ты даже и читать почти перестал». Столько твердости появлялось вдруг в ясных ее глазах и столько беспокойства! Мне приходилось сводить все на шутку. Если честно, я знал уже наверняка (или мне казалось, что я знал?): я никогда не стану писателем. Живший во мне когда-то импульс довериться миру этим, и только этим, способом иссяк, истаял! И мысль о вздорном маленьком мирке бумажных кип и типографской краски уже ничего, кроме скуки, во мне не вызывала. Да и не сказать, чтобы я страдал по этому поводу. Напротив, было чувство облегчения – чувство освобождения от этих форм, таких неадекватных и нелепых, неспособных выразить истинную суть человеческого чувства. «Ну что ты, Клеа, дорогая моя, – сказал я, по инерции забыв убрать улыбку и раздумывая, как бы мне так ответить, чтоб и обвинение отвести, и ее утихомирить. – А я как раз задумал книгу. Критика, литературная критика».

«Критика!» – взвилась вдруг Клеа, словно я ее оскорбил самим этим словом. И она ударила меня наотмашь по губам – увесистая оплеуха, разбившая мне губы в кровь; и на глазах – слезы. Я пошел поскорее в ванную – рот был полон солоноватым вкусом. Забавно было видеть собственные зубы, подведенные по краю кровью. Вид у меня был как у великана-людоеда из детской сказки, который только что разорвал в клочья очередную жертву. Я медленно вымыл рот, постепенно заводясь самой что ни на есть лютой яростью. Она вошла за мной следом, села на биде: вся – сплошное раскаяние. «Пожалуйста, прости меня, – сказала она. – Не знаю, что на меня такое нашло. Дарли, пожалуйста, прости».

«Еще один подобный номер, – безжалостно ответил я, – и я тебе так засвечу между этих двух прекрасных глаз, что мало не покажется».

«Мне очень жаль». Она обняла меня сзади за плечи и поцеловала в шею. Кровь остановилась. «Нет, какого черта? – спросил я у ее отражения в зеркале. – Что с тобой творится все эти дни? Мы скоро станем совсем чужими, Клеа».

«Я знаю».

«Но почему?»

«Я не знаю». Лицо у нее опять вдруг стало упрямым и жестким. Она сидела на биде и тихонько поглаживала себя по губам, внезапно, как всегда, уйдя в себя. Потом зажгла сигарету и пошла назад, в комнату. Когда я вошел, она сидела молча перед картиной и глядела на нее рассеянно и как-то не по-хорошему стыло.

«Я думаю, нам лучше какое-то время пожить врозь», – сказал я.

«Ну, если ты так хочешь», – с жестяным, мертвенным звуком в голосе.

«А ты, ты этого хочешь?»

Она вдруг заплакала и сказала: «Ну, пожалуйста, не спрашивай меня ни о чем. Если бы только ты не задавал постоянно вопросы – спрашиваешь, спрашиваешь. Я как будто на допросе, каждый день одно и то же».

«Извини», – а что еще я мог сказать?

И если б она была одна, такая сцена. Я должен был уехать из Города; чем дальше, тем очевидней становилась для меня эта истина – единственный путь освободить ее, дать ей пространство и время, необходимое для… для чего? Я не знал. Ближе к середине зимы мне стало казаться, что у нее по вечерам поднимается небольшая температура, и я спровоцировал еще одну совершенно дикую сцену, попросив Бальтазара ее осмотреть. К его приходу она, однако, почти успокоилась, хотя и не вполне. Никаких особых отклонений Бальтазар не обнаружил, если не считать учащенного пульса и давления немного выше нормы. Он прописал ей стимулирующие, о чем она, как и следовало ожидать, не вспомнила ни разу. Она сильно похудела.