Клеа

То, что было потом, произошло как будто бы и не по моей воле – такой безумной ярости, какая овладела мной, я никогда за собой не знал и не признал бы ни за что на свете. Это было как голод, ненасытный, отчаянный, слепой, по силе превосходящий все и всяческие чувства, которые мне довелось испытать до сей поры. В этом странном подводном бреду вне времени я слышал, как мой мозг звенит тревожным колокольчиком на дверце «скорой помощи», разгоняя, расталкивая по сторонам убаюкивающую сонную апатию зыбкой морской тьмы. И острая шпора страха вдруг саданула меня в бок. Словно я впервые в жизни вышел из себя в буквальном смысле слова и, обернувшись, вместо собственного взгляда встретил некоего alter ego, человека действия, с которым раньше и близко не был знаком. Одним яростным рывком я пролетел обратный путь и едва ли не по пояс выскочил из воды перед самым носом Бальтазара.

«Нож!» – сказал я и захлебнулся вдохом.

Его глаза уставились в мои как будто через берег, через край затонувшего сто тысяч лет назад материка: и жалость в них, и ужас – вся гамма чувств, давно ушедших, засушенных, засахаренных в спирте, как память о забытом голоцене. И первородный страх. Он начал выборматывать какие-то вопросы, теснившиеся у него в мозгу: все эти «как», «какой», «куда» и «где», – но выговорить смог одно лишь скомканное «кхе», бессмысленный и безысходный знак вопроса.

Нож, про который я вспомнил, когда-то был старым итальянским штыком, потом его спилили на кинжал и заточили до опасной бритвенной остроты. Автором проекта был Али, лодочник, и гордился он своим изделием необычайно. Он резал им концы, расплетал и сплетал канаты. Я повисел секунду, покуда он нашарил нож, на планшире, закрыв глаза, разом втянув чуть ли не все земное небо. Потом в мою ладонь легла деревянная сухая рукоять, и, не рискнув еще раз встретиться глазами с Бальтазаром, я опрокинулся назад и во второй раз пошел уже знакомой дорогой вдоль злой зеленой нити.

Она уже не подавала признаков жизни, распростертая безвольно, прочно пришпиленная к дереву, и волосы – как веер за спиной; течение играло с ее вялым телом, как будто стайка расшалившихся электрических токов устроила из нее и куклу для себя, и проводник. Все стало тихо кругом: серебряная россыпь солнечных монет на дне лагуны, молчаливые фигуры наблюдателей и каменные статуи, чьи длинные бороды в унисон тянулись в одну, а потом в другую сторону. Даже и сам я, кромсая ей руку ножом, загодя и почти автоматически готовил где-то у себя внутри обширное пустое место, куда могла бы чуть позже лечь мысль о ней мертвой. Большое белое пятно – как неисследованный остров на тесной, расчерченной азимутами карте души. Прошло совсем немного времени, и казнь свершилась: тело подалось в моих руках. Вода замутилась. Я выронил нож и, собравшись с силами, толкнул ее, как ватную, подальше от корабля, перехватил под мышки и так пошел вверх. Поднимался я, кажется, целую вечность: удар за ударом сердца, без счета и смысла – в этом замедленном мире. Но о поверхность я ударился так, что аж дух перехватило, будто в прыжке врезался в тяжелый медный купол мирозданья. А потом я стоял на мелководье и перекатывал набухшее водой бревно ее тела. Я слышал, как выпала и клацнула о стлани искусственная челюсть Бальтазара, когда он спрыгнул в воду со мной рядом. Мы пыхтели, будто два портовых грузчика, пока она не оказалась на пляже, на голышах, – и Бальтазар тут же нашарил и, словно сослепу, схватил ее изуродованную кровоточащую руку. Он был похож на электрика, который из последних сил тщится удержать и заизолировать тяжелый кабель под высоким напряжением. Он сжал ее обеими руками крепко, как в тисках. И передо мной вдруг возникла картинка: Бальтазар, маленький мальчик в большой толпе других, чужих детей идет, нервически вцепившись в руку матери, или шагает через парк, где как-то раз мальчишки кидали в него камни… Сквозь розовые десны он вытолкнул одно-единственное слово: «Жгут», – и, слава Богу, в рундуке нашлась какая-то бечевка, и он засуетился привычно и споро.