Клеа

«Когда мы были детьми, а на дворе стояла зима, мы сидели вот так же и между нами стояла наша коробка с игрушками. Вам придется забраться очень далеко в прошлое, чтобы все это понять. Да и то я сомневаюсь, поймете ли. Двое маленьких детей, одни в большом, беспорядочной постройки фермерском доме среди замерзших озер, холодных ирландских туманов и дождей. Нам не на кого было рассчитывать, кроме как на самих себя. Он обратил мою слепоту в поэзию, я видела – его воображением, он – моими глазами. И мы придумали нерушимый сказочный мир, мир поэзии, это было много сильней, чем самые лучшие его книги, я ведь читала их все, пальцами, они есть в Институте. Да, я их читала и перечитывала, все искала ключ к тому чувству вины, которое все переменило. Раньше нам ничто не могло помешать, наоборот, все на свете как будто сговорились оставить нас одних, толкнуть друг к другу. Родители наши умерли, когда мы были еще слишком малы, чтобы по-настоящему понять, что случилось. Мы жили в ветхом старом доме, за нами ходила чудаковатая старая тетка, вдобавок ко всему еще и глухая, она делала работу по дому, следила, чтобы мы были сыты, а в остальном предоставляла нас самим себе. В доме была только одна книга, Плутарх, и мы ее знали наизусть. А все прочее он выдумал сам. Так я и стала странной, из мифа почти, королевой всей его жизни и жила в просторном дворце вздохов – это он так говорил. То это был Египет, то Перу, то Византия. Должно быть, я догадывалась, что на самом деле это просто кухня в старом доме, где стоит рассохшаяся еловая мебель, а пол выложен красной плиткой. По крайней мере, когда пол мыли с карболовым мылом – а уж этот-то запах с другим спутать трудно, – я знала в глубине души, что это просто кухонный пол, а не дворец с его роскошными мозаичными полами, где выложены змеи, и орлы, и карлики. Но одно только его слово, и он опять возвращал меня к „реальности“, как он это называл. Позже, когда он стал искать оправданий своей любви, вместо того чтобы просто ею гордиться, он прочел мне цитату из книги: „В африканских похоронных ритуалах мертвого царя возвращает к жизни именно его сестра. В Египте, так же как и в Перу, царь, который считался богом, брал сестру себе в жены. Однако мотивы этого брака носили ритуальный, а не сексуальный характер, ибо царь и его сестра своим соединением символизировали солнце и луну. Царь женится на своей сестре, поскольку он, как божественная звезда, скитающаяся в земной юдоли, бессмертен и не может, следовательно, продолжить свое существование в детях чужой, посторонней ему смертной женщины, равно как и умереть естественной смертью“. Поэтому с таким удовольствием он и ехал сюда, в Египет, он говорил, что ощущает внутреннюю поэтическую связь с Озирисом и Изидой, с Птолемеем и Арсиноей – с расой солнца и луны!»

Тихо, методично она отправляла письмо за письмом в огонь и говорила на одной и той же ровной ноте, скорее для себя самой, чем для меня.

«И понять все это людям иной, не нашей расы никак невозможно. Но когда вмешалось чувство вины, прежняя поэтическая сторона жизни стала терять свою магическую власть: не надо мной – над ним. Это он заставил меня покрасить волосы в черный цвет, чтобы я могла сойти за его сводную сестру, а не за родную. Меня, помню, очень задело, когда я поняла, что он чувствует за собой вину; но мы повзрослели, и внешний мир все чаще стал вторгаться к нам, новые жизни стали строиться вокруг и мешать нашему уединенному миру дворцов и царств. Ему приходилось уезжать, и надолго. Когда его не было, мне оставалась только тьма и то, чем моя память, память о нем, могла эту тьму заполнить; и все его сокровища как-то тускнели, покуда не возвращался он сам, его голос, его прикосновение. Всем, что мы знали о наших родителях, всей суммой знаний о них был старый дубовый шкаф, сплошь набитый их одеждой. Когда мы были маленькие, эти вещи казались нам огромными – одежда великанов и великанская же обувь. Однажды он сказал, что все эти вещи его угнетают. Родители нам были не нужны. Мы вынесли вещи во двор и устроили там прямо на снегу большой такой костер. Мы оба плакали взахлеб, не знаю почему. Мы плясали вокруг костра в диком восторге, пели старые охотничьи песни и плакали при этом».

Она замолчала надолго, склонив голову над этим давним воспоминанием: так прорицательница напряженно глядит в темный кристалл юности. Потом она вздохнула и сказала, подняв голову: «Я знаю, почему вы замешкались. Последнее письмо, не так ли? Вот видите, я их считала. Давайте его мне, Дарли».

Не говоря ни слова, я протянул ей письмо, и она осторожно положила его в огонь, сказав при этом: «Ну, вот и все».

Книга III

1