Клей

А думаю я о том, что всю жизнь чувствовал себя аутсайдером никудышным. Даже в племени, в толпе, в тусе я был чужой. И тут я снова его вижу. Бриз – властолюбивая тварь подковерная. Одно и то же постоянно: «Я план мероприятия не составляю», и даже когда ты в полном жесточайшем ахуе, он с тобой нежен и аккуратен, как удар по яйцам. Я его опять вижу. Он прогоняет какой-то библейский кал, что я, мол, как Самсон, потеряю силу, если обрезать мою белобрысую шевелюру, которая и так выпадает, мать ее.

Хуй там был. Лучшего сета я в жизни не играл. Ослепительно. Он все дуется. Потом он уже не может сдерживать свою злость. Он начал что-то там молоть, я просто отошел. Он поперся за мной и дернул меня за руку. «Я с тобой разговариваю!» – взвизгнул он. Это предел. Я обернулся и врезал ему. Применил боксерский удар, мне Билли Биррелл как-то показывал. Не такой уж прямо удар получился, с биррелловским, конечно, смешно сравнивать, но Бризу и этого хватит. Он попятился в шоке и давай хныкать и угрожать одновременно.

Ничего он не сделает.

Влип в еще одну хуевенькую историю. Вот что политика с человеком делает: от клубов, где бабло реальное платят, нос воротишь, чтоб играть для засранцев, которые тебя просто ненавидят.

Вот что я еще скажу о Бризе: чувак умел развести костер, или, скорее, умел припрячь нас развести костер. Его костры – это целое событие, со своей церемонией и помпезным ритуалом. Они освещали все вокруг, мерцающий свет поднимался вверх, языки пламени хотели перещеголять друг друга в темной пустыне. Я вспомнил о нашем районе, Билли Биррелл оценил бы по полной. Уж как он любил костры. Да, Бриз умел развести костер и развести застенчивых конфузливых малышек: они раздевались и танцевали перед ним, а потом шли к нему в палатку.

Пизданул сучку, получил удовлетворение, Schadenfreude[52] эдакое. Кто так говорил? Малыш Голли. Уроки немецкого.

Хуй с ним, с Бризом. Там я встретил Хелену. Она снимала все на фотик, а я снял ее. Когда она наснималась вдоволь, мы тихо свалили. Сели в ее старенький джип и поехали. Места, чтоб не париться, было до фига. Всегда было место.

Просто смотреть на ее лицо, пристально следить за ней, пока она везет нас через пустыню. Я даже иногда сменял ее, хотя до этого за руль в жизни не садился.

Поезжайте туда сами, увидите, какое там пространство, какая свобода. Как мы заполняем это пространство, как время наше заканчивается.

Эдинбург, Шотландия 15.37

Мразь

Лиза пыталась уговорить всех пойти куда-нибудь, но никто не вписался. Шарлин даже подмывало, но она все-таки решила поехать сразу домой к маме. В такси она репетировала свой отчет, решала, что рассказать маме об отпуске, а что оставить при себе.

Когда она вошла, мир рухнул. Там был он.

Он вернулся.

Тварь охуевшая, сидит себе на стуле возле камина.

– Так-так, – сказал он самодовольно, с вызовом.

Не удосужился даже изобразить раскаяние, просто пролез в их жизнь, как жалкая гнида. Теперь он был настолько уверен в слабости ее матери, что просто не считал нужным ни обуздывать свою заносчивость, ни скрывать свой мерзкий нрав.

В голове Шарлин крутилась единственная мысль: такси я отпустила. Несмотря на это, она взяла свои сумки и вышла из дома. Краем уха она слышала, как мать говорила какие-то глупые, неверные, трусливые слова и как они развеялись под напором звуков, похожих на скрип отпираемого гроба, которые стал издавать ее отец.

Холодно не было, но после Ибицы Шарлин чувствовала, что прохладный ветер пронизывает ее до костей. Увидеть его снова – вот это шок. В припадке нездорового смирения она решила, что, хоть потрясение и велико, его появление не было для нее сюрпризом. Шарлин шла уверенным шагом, но куда идет, не понимала. К счастью, двигалась она по направлению к городу.

Дура, слабачка, овца ебаная.

Почему?

Какого хуя

Она отправилась к Лизе.

В автобусе Шарлин почувствовала, как чувство потери, самоуничижения обострилось до такой степени, что уже как будто не хватало дыхания. Она взглянула на моложавого мужчину на сиденье напротив, он качал на коленях ребенка, снисходительно на него поглядывая. Что-то внутри у нее опять треснуло, и она отвела взгляд.

По улице женщина толкала коляску. Женщина. Мать.

Зачем она опять его приняла?

Потому что не могла остановиться. Она не остановится, не сможет остановиться, пока он не прибьет ее насмерть. А потом он будет ползать на коленях по ее могиле, вымаливать прощение, говорить, что в этот раз зашел слишком далеко, что ему так жаль, так жаль…

И поднимется ее гребаный призрак и будет смотреть на него с неполноценной неосмысленной любовью слабоумного, разведет руками и заблеет тихонечко: «Ну ничего, Кейт… ничего…»

Шарлин ехала к Лизе. Ей нужно было с ней увидеться. Они много бухали, смеялись, жрали таблы, звали друг друга сестрами, но на самом деле были еще ближе. Лиза – это все, что у нее осталось.