Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви

— Так что же я сказал?

— Ты спросил: «Стилтон? Пишется так же, как называется сорт сыра?» Весьма многообещающее начало, не так ли? Своеобразное предчувствие, предвестие…

Клеманс повторила мне описание своего пути то ли в десятый, то ли в двадцатый раз, причем без каких-либо изменений и дополнений, но так уж я устроен, что в душу мою сомнения закрадываются именно тогда, когда собеседник говорит одно и то же, причем упорно цепляясь за одни и те же слова и выражения. В таких случаях можно заподозрить, что человек повинуется какому-то внутреннему голосу, приказывающему: «Никогда ни в чем не сознавайся». Но Клеманс нуждалась в том, чтобы вновь и вновь «подновлять свой фасад», и проделывала это регулярно. Я испытывал глубокое волнение и смущение, когда мне доводилось становиться зрителем забавных сцен, очень точно воспроизводимых сцен ее театра, где она была и актрисой, и режиссером, и драматургом. В ту ночь мне было даровано право во сне оказаться объектом розыгрыша; надо сказать, она любила забавляться со мной, играть со мной одну милую шутку, которую сама называла «визитом феи». Порой я спал как убитый, а иногда меня преследовали кошмары, и я метался во сне, но в конце концов меня обычно словно подхватывала какая-то нежная легкая волна и, убаюкивая, уносила куда-то, к какому-то благоухающему острову, где и оставляла лежать у самой линии прибоя, как лодку, что покачивается у берега, а под ее днищем тихо поскрипывает песок. Лицо Клеманс маячило передо мной: Клеманс лукаво улыбалась, приложив палец к губам. Свет, лившийся из укрепленной над ковром лампы-бра, освещал ее, постепенно удаляющуюся от меня, и я видел ее, облаченную в недавно купленное платье и новое манто или новый плащ, обутую в красивые туфли, разряженную, роскошную. Она тушила сигарету, которую курила, и до моих ушей доносился голос ласковый, нежный, чарующий, как мне казалось, гораздо более пленительный, чем голоса у нимф, никогда не имевших счастья дождаться того момента, когда они могли бы попросить, чтобы их раздели. Итак, своим пленительным голосом она говорила: «Господин Авринкур, не желаете ли растрепать мне волосы и раздеть меня?»

* * *

Шарль Гранд назначил мне встречу «У Кергелена», в небольшом кафе в том квартале, где он жил; там подавали прекрасный сидр. Шарль Гранд посещал это заведение раз в месяц ради того, чтобы пройти, по его выражению, «курс похудения», и всегда он это делал не один, а обязательно в приятной компании, ибо он просил своего сотрапезника тоже съесть блины, которые он себе заказывал и которые были единственным блюдом, бывшим ему ненавистным. Никто не смел отказать ему в этой небольшой услуге, и потому каждый из гостей Шарля выходил из кафе, явно ощущая тяжесть в желудке, причем наличие этой тяжести объяснялось тем, что масло, яйца, ветчина, варенье, мед и гречневая мука, из которой готовились блины, были просто превосходны.

Кергелен, крупный, тучный мужчина, чем-то напоминавший Оноре де Бальзака, одноглазый и длинноволосый до такой степени, что его седые волосы ниспадали на широкий матросский воротник, заказывал продукты у себя на родине, на маленьком островке, лежащем в открытом море неподалеку от городка Комарэ в департаменте Финистер. Его жена, уроженка этого острова, невысокого роста худощавая женщина с редкими волосами, стянутыми на затылке, готовила блюда прямо у нас на глазах, ловко управляясь с несколькими сковородками, на которых на больших плитах пеклись блины, к тому же она еще и умудрялась запекать две порции картошки с сыром разом. Рядом со статуэткой святой Анны из белого и какого-то простодушно-наивного фаянса, на краю навеса над плитой, под которым располагалась вытяжка, избавлявшая посетителей от запаха пригорелого жира со сковородок, где подрумянивались блины, наводило тоску на посетителей чучело попугая, облезлое до последней степени и потому напоминавшее о бренности всего земного. Клюв птицы был приоткрыт, так что был виден толстый ороговевший язык; вид чучела заставлял представить себе долгую жизнь попугая — как его поймали в непроходимых джунглях, где с ветки на ветку скакали обезьяны, как затем отправили в путешествие на корабле, среди скрипящих и раскачивающихся под порывами ветра мачт, — целую жизнь, проведенную на жердочке до смерти и бальзамирования, когда ему вместо глаз вставили стеклянные бусинки.

— Клеманс беспокоит меня, Авринкур.

— Меня тоже, господин Гранд.

Кергелен прервал нас, громко выстрелив пробкой в потолок.

— Стаканчик сидра, господа, за счет заведения. А кстати, вы обратили внимание на то, что у нас здесь кое-что изменилось?

Он поднял голову, посмотрел на побеленный потолок и загадочно улыбнулся. Мы тоже взглянули на потолок.

— Нет, не там.

— Ах да, — сказал Шарль Гранд, — я вижу, у вас появился телевизор на стойке…

— Нет, он всегда там стоял. Ивонна его смотрит по утрам, она следит за курсом акций на бирже в то время, когда накрывает столы.

Кергелен указал пальцем на вход. Там над дверной притолокой красовалась темная доска в виде полумесяца.