Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви

— Ну ладно, расскажу, — сказала она. — Чаще всего, по крайней мере через раз, я во сне летаю, и мои длинные, мощные крылья легко и мягко складываются, нежно обнимая мои бедра. Воздух — моя стихия. Я парю, парю, потом стремглав падаю вниз и пролетаю низко-низко над водой, почти касаясь ее крыльями. Я никогда не вижу птиц впереди себя, но иногда ощущаю, что они летят следом за мной, словно хотят поймать. Чтобы их обмануть, сбить с толку, я нарочно сбрасываю перья, которые они легко, играючи хватают на лету. Все это происходит в абсолютной тишине, я беззвучно скольжу по воздуху, и мой полет заканчивается в каком-то дивном краю, где так свежо и прекрасно, но этот край как бы отгорожен от всего остального мира. А во время полета подо мной проплывают сонные города с приятным мягким климатом и разноцветные поля… Мне кажется, я знаю, как живут ангелы…

— Быть может, — сказал я, — они, подув на твоих героев, таким образом передают им свою способность к молниеносному вознесению к небесам, а следовательно, и способность к головокружительному успеху. Я не вижу, каким иным способом ты могла бы ими воспользоваться.

— Я ни о чем не спрашиваю, Огюст, и ничего не прошу. Это ты задаешь вопросы. Я пишу так, как это было задано, предназначено свыше написать. Знаешь, в тебе иногда проглядывает что-то от ученого педанта, от зануды-воспитателя. Открой окно, здесь так душно, что можно задохнуться.

Я повиновался, выполнил ее просьбу, затем опять прыгнул в кровать и притворился полным дурачком, чтобы она могла поскорее вновь уснуть и оказаться среди своих ангелов.

Среди ночи я проснулся от каких-то громких криков. В комнате царил мрак. Это на улице горланили какие-то пьянчуги, так сказать, падшие ангелы. Я встал и пошел закрывать окно.

* * *

Я очень обеднил бы портрет Клеманс, сделал бы его крайне невыразительным, если бы забыл описать, какой она становилась, когда мы с ней были наедине. Черты ее тогда приобретали четкость гравюры. Это могло произойти утром или после полудня, когда мы сидели за столом или когда она, стоя, просматривала какую-нибудь книгу, вне зависимости от того, холодно было или жарко. Она передвигалась по комнате так, словно меня не существовало. Однако я был хорошим, благодарным зрителем. На ней обычно ничего не было, кроме легкого и тонкого слоя рисовой пудры на коже; она опустошала одну за другой кроваво-красные лакированные коробочки пудры, так похожие на те, что я видел у моей мамы и про которые мне было известно, что они достались моей маме по наследству от ее мамы, то есть от моей бабушки. Пуховки, укрепленные на кругленьких шариках из букса, напоминали цветы, дошедшие до нас из той незапамятной эпохи, когда некие божества и полубожественные существа размышляли над вопросами о бренности всего сущего. Напудрившись, Клеманс начинала натягивать белые чулки из грубых толстых нитей, которые она и перевязывала где-то на середине ляжки шнурками от ботинок, завязывая спереди бантик. Она не смотрела в зеркало над комодом, не смотрела она и на свое отражение в оконном стекле. Я в это время часто бывал занят тем, что читал и перечитывал то, что она сочинила накануне; листочки были исписаны очень крупным, четким почерком, при котором мысль, высказанная автором, легко воспринимается и быстро усваивается; писала она всегда гладко и спокойно, без сбоев и нервных срывов, так что и читалось ею написанное легко и приятно.

Я отрывался от чтения, поднимал голову. Моя красавица стояла обнаженная, стояла неподвижно и о чем-то не то размышляла, не то грезила. Еще раз, и в который уже раз, к моему восхищению примешивалось откровенное изумление. Каким образом это создание, обладавшее даром создавать дьявольски запутанную интригу с воистину инфернальными узлами, могло внешне являть взору такую гладкую поверхность? Она демонстрировала такой самоконтроль, такую способность владеть собой, что препятствовала возникновению любого желания как-то задеть ее или сравниться с ней. Я вновь принимался за чтение, вновь погружался в волны чувств, столь дорогих сердцу Клеманс, в море порывов и обмороков, но внезапно шорох крыльев, тот самый, что сопровождает явление божественных вестников, застигал меня врасплох и так оставлял на какое-то время в крайне недоуменном состоянии: Клеманс вдруг целовала меня в шею. И тогда я пропускал какое-нибудь прилагательное, которое собирался было уже вычеркнуть в последней прочитанной мной фразе. Сколько ошибок я пропустил именно по этой причине! Моя божественная подруга вырядилась как настоящая светская дама: шляпка, костюм, туфли на высоких каблуках, — и навела меня на мысль о посещении ресторана, принадлежащего ливанцу.

— Я отказалась от шофера-испанца в последней главе… я ведь тебе, кажется, уже об этом говорила? Я предпочла, чтобы он оказался ливанцем, вот почему мне нужно знать, что он ест. Видишь ли, он вызвал у меня чувство голода.