Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви

— Ты так легко к этому относишься и так легко об этом говоришь, потому что ты никогда по-настоящему не верил, нет, не веровал в другого человека. Человека чистого, честного, безупречного, а я знал такого человека, Огюст, и я верил ему, я веровал свято…

(Я должен сознаться в том, что ничто не наводит на меня такую тоску и скуку, ничто не удручает меня так, как отчаяние, порождаемое у других людей какими-либо неудачами на любовном фронте. Так что у меня после этих слов возникло одно-единственное желание: налить Александру рюмочку портвейна и выпроводить его за дверь. Мы живем в этом мире не для того, чтобы к нам приходили наши знакомые и наносили удары рассказами о несчастьях, про которые можно сказать, что эти несчастья — ничто по сравнению с нашими собственными несчастьями. Однако я ошибался.)

— Быть может, — сказал Александр Мандален, — тебе неизвестно, что с тех пор, как мы с тобой расстались, то есть на протяжении почти сорока лет, я ни на день не прекращал собирать свою коллекцию жесткокрылых насекомых.

— Да, помню, помню, как же… Еще в школе ты раскладывал их в каком-то особом порядке в ящичке под партой, и занимался ты своими любимцами не только на уроках биологии. Даже на уроках истории я замечал, что ты в гораздо большей степени захвачен созерцанием майского жука, чем видом королевского ловчего сокола на картинке в учебнике, где была изображена сцена охоты.

— Я признаю, что именно так все и было. Моей настольной книгой до сих пор остается систематический словарь жесткокрылых насекомых Филеаса Отремуана, это моя библия, а он — мой бог; этот человек был бесконечно предан насекомым, он внимательно следил за ними, буквально не спускал с них глаз, как заботливый отец семейства не спускает глаз со своих отпрысков.

— И что же, он перестал в твоем представлении быть образцовым отцом семейства?

— Увы… Ты ведь знаешь, что наилучшие путешествия — это те, которые мы всегда откладываем на потом. Так вот, я всю жизнь мечтал поехать в Буланс, в Пикардии, чтобы увидеть там его дом, ведь для меня это было воистину священное место.

— Александр, ведь это каких-нибудь два часа на машине, туда добраться не в пример проще, чем до Малайзии.

— В Малайзии я бы, разумеется, побывал, если бы мне в голову пришла фантазия туда отправиться, но в Буланс… Когда какое-то место находится очень близко, то ты откладываешь поездку со дня на день, и так из года в год… Ведь это совсем рядом, ты понимаешь? Так что вроде никуда от тебя оно не денется… не убежит… не сможет убежать… Нужно только протянуть руку, и вот уже рай у тебя под рукой… и у тебя столько времени, чтобы открыть заветную дверцу…

— Ну а во время каникул или отпуска? — воскликнул я. — Почему ты не поехал туда во время отпуска? Что же ты делал?

— Как что? Бегал за насекомыми и ловил их!

— Ну хорошо, теперь твоя компания сэкономила на тебе, она «избавилась от лишнего жира», выбросив тебя, и теперь ты свободен, так что эта дурная новость кажется мне теперь, напротив, настоящим откровением из Евангелия, указывающим тебе путь истинный.

— И я так подумал… наконец-то я оказался в поезде; вот я и в Булансе. Почему я представлял себе Буланс как какой-то крохотный городишко или поселочек? Нет, это настоящий город, с площадями, крепостными стенами, дозорной башней, превращенной в каланчу, с бульварами, парком и аллеями для игры в шары. Я был очень удивлен тем, что нигде не обнаружил не только статуи Филеаса, но даже бюста не нашел… ничего… Я забыл про городское кладбище и целый день протаскался по городу; в конце концов я даже дошел до того, что заподозрил, что такого человека вообще не существовало, раз в его родном городе о нем никто ничего не знает, или он был всего лишь красивой легендой? Но если бы он был всего лишь легендой, то это было бы еще одним доводом для того, чтобы в его честь повесить на стене какого-нибудь дома мраморную доску или памятную табличку. И что ты думаешь? Я поднял глаза и увидел такую табличку! Она была укреплена на старинном особняке в стиле барокко, стоявшем в глубине узкой улочки и стиснутом стенами соседних домов; на ней было начертано: «В этом доме жил и скончался 11 сентября 1893 года Филеас Отремуан, натуралист».

— Я даже здесь и сейчас слышу, как громко у тебя тогда забилось сердце.

— Да, оглушительно громко, — сказал Александр. — Я записал в своей записной книжке, что это дом номер восемь по улице Дам Англэз.

— Ты позвонил?

— Не сразу… какое-то время я стоял и смотрел на дом. Ведь за ставнями этих окон, за этими темно-зелеными стеклами Филеас, целиком и полностью поглощенный своим делом, чистый духом и помыслами, насаживал на булавки насекомых, создавая свою коллекцию при дрожащем свете свечей. Он познал в этом доме счастье, а также испытал боль и испуг, когда булавки случайно впивались ему в руки, его опьянял там запах эфира. Я решил немного успокоиться, побродив по городу, чтобы тем самым усилить ощущение счастья, которое я испытаю при возвращении к дверям этого дома.