Клеменс Меттерних. Его жизнь и политическая деятельность

Современники Меттерниха называли его человеком “ленивым”. Физической лености, может быть, у него и не было – это показывает его огромная переписка, – но у него была леность и неподвижность мысли. “Дорогая моя, – пишет Меттерних из Бриксена 15 июля 1819 года графине Ливен, – все движется и меняется вокруг меня, но я остаюсь неподвижным. Этим, может быть, я и отличаюсь от многих других людей. Я думаю, что моя душа имеет цену, потому что она неподвижна. Мои друзья знают, где ее найти во всякое время и во всяком месте”. Здесь Меттерних понимает под “неподвижностью” верность принципам, и делает он это в силу свойственной ему иллюзии принимать за идеи то спокойствие духа, которое обусловливается их полным отсутствием. Он даже и консерватором был не вследствие какой-нибудь продуманной и обоснованной доктрины, а вследствие своего, лишенного всякого энтузиазма, темперамента.

В его письмах встречается очень часто фраза: “В течение всей моей жизни мне было незнакомо чувство честолюбия”. Если понимать под этим, что он не желал почестей, власти, богатства, то это было бы ошибочно, – вся жизнь канцлера противоречит подобному толкованию. Но слово “ambition” означает также стремление к славе – чувство, которое Меттерниху, действительно, было незнакомо. Для этого у него не хватало полета мысли, веры в могущество принципов; он был лишен той демонической силы, как ее называет Гете в разговорах с Эккерманом, которая побуждала исторические личности к беспрерывной деятельности, зажигая в их душе новые желания и создавая перед ними новые цели. Меттерних чувствовал себя хорошо только среди малых дел – больших он не любил. Отсюда и его презрение к дипломатам более высокого полета. Каподистрию он иронически называл “поэтом конгрессов”, а блестящего Каннинга, смотря по настроению, – “романтиком”, “человеком изворотливым”, увлекающимся “политикой приключений”. “Есть два рода мыслителей, – пишет в другом месте Меттерних. – Первый касается всего и ни во что не вникает; второй останавливается на вещах и проникает в их суть. Каннинг принадлежит к первой категории; я же, может быть, более ограниченный, чем он, со своими познаниями, как бы они ни были малы, принадлежу скорее ко второй. Каннинг летит, а я иду; он парит в необитаемых сферах, я же держусь на уровне человеческого общества. Вследствие такого различия на стороне Каннинга будут всегда все романтики, я же должен довольствоваться обыкновенными прозаиками. Его роль ослепительна, как молния; моя не блестяща, но сохраняет то, что первая губит. Люди, подобные Каннингу, двадцать раз будут падать и подниматься; люди, подобные мне, освобождены от труда подниматься, ибо они не так часто подвержены падению”.

Меттерних любил то равновесие, которое в политике сводится к абсолютному покою. Все нужно было делать без шума, без гласности. Свои реакционные меры он проводил постепенно, тихо. Он не любил внезапных, “драконовых законов”, потому что своей суровостью они могут разбудить общественное мнение и вызвать подозрение в слабости правительства. “Гнев очень плохой советчик при составлении законов, – писал он 14 августа 1835 года своему посланнику Апонию в Париже по поводу изданного Луи Филиппом закона против свободы печати. – Действительна только цензура, а закон производит впечатление гнета”.

Политическая близорукость Меттерниха проистекала из того, что его дух был лишен именно “исторического чутья”. Вся его политика была основана на прошлом, и поэтому каждое новое требование жизни вызывало в нем ужас. “Я ненавижу все, что является неожиданным образом”, – писал он 18 января 1824 года.

В его письмах разбросано множество афоризмов, характеризующих косность и леность его ума. “Чтобы побеждать людей, нужно только одно – уметь ждать”. “Чтобы добиться цели, не нужно двигаться с места”.

Вот характерные черты интеллектуального облика Меттерниха: колоссальные самомнение и неспособность к какому бы то ни было отвлеченному мышлению. Это были черты отрицательные, но они делались почти достоинствами, принимая в расчет цель, которой он добивался. Он был канцлером монархии, единственное спасение которой заключалось в сохранении абсолютной неподвижности европейской системы. Его влияние дошло до апогея в эпоху, когда после продолжительных, разорительных войн и революций Европа, истощенная и уставшая, впала в летаргию. Меттерних воображал, что эту реакцию вызвал он благодаря благодетельным казематам Шпильбергской крепости. Последующие же события показали, что он ошибся.