Клеопатра

И вот не успела еще Октавия родить, как Клеопатра сумела ввести в окружение Антония своих людей. Философ Тимаген предоставил в ее распоряжение одного из своих агентов, Алексу; вторым же, чрезвычайно важным для нее агентом стал некий астролог.

Ибо вовсе не забвение дарила царица Антонию в ту «неподражаемую» александрийскую зиму — вопреки слухам, распространявшимся по Риму и по Италии. Совсем напротив: она привила ему страсть к разгадыванию будущего, страсть, которая оказалась ядом замедленного действия. В Александрии она знакомила его с вавилонскими магами, жрецами, приехавшими из Индии, со всякого рода прорицателями, утверждавшими, будто деяния людей направляются некоей сокровенной силой, с которой бесполезно бороться, но которую можно попытаться понять и использовать наилучшим образом. Тогда Антоний сразу же загорелся, пожелал узнать все о зодиаке и небесных домах; и теперь, когда он вновь начал изображать из себя римлянина, стал, по настоянию Октавиана, верховным жрецом Божественного Юлия и совершал жертвенные обряды, такие же грубые, как во времена Ромула, он по-прежнему втайне увлекался гороскопами — до такой степени, что решил обзавестись личным астрологом.

Ему казалось, что он сам выбрал подходящую кандидатуру; однако совершенно очевидно, что маг этот был ставленником Клеопатры. И не просто шпионом, как Тимаген или Алекса, а, можно сказать, ее правой рукой.

Этот человек досконально знал все слабости римлянина; всякий раз, когда Антоний обращался к нему, астролог говорил, что его, Антония, ждет самое блестящее будущее, но только судьба его шурина пока что неблагоприятно воздействует на его судьбу. И советовал как можно скорее отдалиться от брата жены: «Твой гений боится его гения, сам по себе он высокомерен и кичлив, но вблизи от него впадает в смирение и уныние».

Антоний слушал астролога, но не очень ему верил: с тех пор как он и Октавиан подписали союзнический договор и передали его на хранение в храм Весты, в Риме воцарился мир; они с шурином жили в добром согласии, и последний, как кажется, даже выказывал дружеское расположение к Антонию. Например, часто предлагал ему сыграть в кости, устроить перепелиные или петушиные бои в миниатюрном цирке — как будто они были не лидерами двух кланов, которые только что разделили между собой мир, а скучающими мальчишками, маленькими шалопаями.

Между тем в этих детских играх Антоний почти всегда проигрывал; и хотя он считал для себя делом чести смеяться над своими поражениями, коварные слова мага, видимо, не пропадали втуне, ибо всякий раз, когда Антоний терпел очередную неудачу, он желал немедленно отыграться.

А прорицатель все повторял ему, что он непременно должен расстаться с Октавианом. Повторял с таким постоянством, что еще до наступления зимы, когда один из подчиненных Антонию командиров, Вентидий Басс, выбил-таки парфян из Сирии и Иудеи, Антоний убедил себя, что его судьба и вправду решается на Востоке. И отправился в Афины, откуда собирался начать свое финальное наступление, которое — он был в этом совершенно уверен — сделает его владыкой мира и навсегда заткнет рот Молокососу.

Антоний уехал со своей женой. Маг прожужжал ему все уши о шурине, но пока что опасался говорить, что с той же фатальной неизбежностью, с какой сейчас он покидает Рим, Антоний однажды покинет и Октавию.

* * *

Маг не говорил этого, потому что Антоний ее любил; и Октавия вполне заслуживала любви: она во всех отношениях была подобна жемчужине, которую супруг подарил ей перед первой брачной ночью. Нежная, мягкая, деликатная, она обладала бесконечным терпением и за два месяца совместной жизни превратила своего необузданного мужа в кроткого агнца. Кончились все безобразия, оргии. И при этом Антоний не только не ощущал себя пойманным в ловушку, но, наоборот, казался счастливым. Очевидно, Октавия сразу же затронула самые сокровенные струны его души: угадала, что перед ней, по сути, испуганный ребенок. И ей помогло не знание бог весть каких тайн — нет, она шла своим, спонтанным, естественным путем, путем света. Потому что не знала другого; и потому что сама всегда была такой: лучезарной и полной покоя.

* * *

Подобных качеств Клеопатра никогда не имела. И при одном упоминании имени Октавии впадала в ярость — хотя бы уже потому, что эти звуки напоминали ей о брате Октавии, человеке, который узурпировал права ее старшего сына, да к тому же теперь чеканил монету, которая прославляла его как императора Цезаря…

Император — этот трус, который пускается наутек, едва завидев тень вражеского копья? И он еще осмеливается прибавлять к этому титулу имя Цезаря — хотя сам искушен лишь в вероломстве и приобрел могущество только благодаря глупости своих врагов…

Горькое время для Клеопатры: раненая гордость, отвращение ко всему, вопросы и сомнения, которые всю ночь лезут в голову и не дают спать. И худшая из пыток: ощущение, что проходят недели и месяцы, а жизнь остается пустой и бесполезной. Сердце ожесточилось, увяло — в нем поселился спрут ревности.