Клер

Когда в семнадцать лет Клер из монастыря возвратилась в Шармон, мать разрешила ей взять с запыленных полок библиотеки те книги, которые по названиям сочла подобающими: «Коринну», «Новую Элоизу», «Рафаэля». На короткое время Клер сделалась современницей героев, говорящих на языке сердца. Для человека, не вступавшего еще в жизнь другого столетия, язык этот сохранил и чары свои, и яд. Из их жгучего плена Клер выбралась, однако без посторонней помощи, и при нашем знакомстве меня более всего поразило здравомыслие в столь юном еще существе. Я не уставал восторгаться ее мудростью и всегда выслушивал ее очень внимательно.

Своей драмы, своего болезненного отношения к отцу и к истории своего рождения Клер ни разу не выдала ни поведением, ни словом, ни малейшим движением души. Я никак не мог понять, как подобный бред укладывается в столь ясной голове. Иные убеждения заложены, как говорится, у нас в крови и никоим образом не зависят от нашей жизни и образа мыслей. Такого рода идеи, безумные, беспощадные, укоренившись в сердце, делают людей святыми или доводят их до отчаяния.

Флери надеялся излечить Клер гипнозом. Мне же понадобилось прибегать к магии. Достаточно было просто не замечать ее слабости, что оказывалось несложно, коль скоро я был о ней осведомлен. Любых разговоров на болезненную для нее тему я старательно избегал.

Надо сказать, что Клер, почитавшая обстоятельства своего рождения неизгладимым позором, иных предрассудков не имела. Ей были чужды условности в отношении собственного поведения, остававшегося наивным и простосердечным. В своих нравственных установках она, смотря по обстоятельствам, исходила порой из совершенно противоположных принципов. Щепетильность ее походила на манию, а предугадать ее реакцию в той или иной ситуации, исходя из общепринятых норм, было невозможно — особо щекотливые для нее вопросы надо было знать наперечет, как и особо деликатные точки тела, к которым не следовало прикасаться.

Она тотчас согласилась с доводами, в силу которых я, по моим собственным уверениям, не мог на ней жениться. В действительности она просто боялась, что, выходя замуж, вынуждена будет открыть мне свой секрет. Я же ссылался на разницу в возрасте, составлявшую якобы препятствие для благопристойного брака.

А между тем я ощущал себя совершенно юным, несмотря на то, что мне уже перевалило за сорок пять, а Клер удивляла меня своей зрелостью. Зрелой и уравновешенной казалась даже ее красота.

Чтобы не ошибиться, следует оценивать возраст человека по тому, на сколько лет он сам себя ощущает. Последнее слово за самим человеком. В чем секрет молодости? Ее продолжительность зависит от расы, темперамента, климата и бытовых обстоятельств. А еще от мудрости и осторожности, от интенсивности духовной жизни и от иных, порой совсем противоположных качеств. Что мы об этом знаем? Наиболее существенные проблемы помещаются не в слишком высоких сферах, и мы ими зачастую пренебрегаем. Люди слишком много думают о смерти. Зачем? Для себя самого смерти не существует.

* * *

Я сохранил свою квартирку в Париже; связанные глубоко и неразрывно, мы продолжали жить врозь. Я полагал, что таким образом жизнь пощадит наше счастье. Жизнь — коварная штука: она неизменно забирает свои дары, и облагодетельствованный ею остается в недоле. Не будь я настороже, вместо нас очень скоро явились бы на свет скверные неприглядные существа. Излишне тесное общение искажает образ ближнего. Начинаешь замечать лишь мелкие обиды и судить другого исключительно по внешним проявлениям. Это я знаю по опыту.

Если бы не первый мой брак, я бы до сих пор оставался в неведении относительно иных своих недостатков. В то время я принимал дурные свойства моей натуры за ее истинную суть. Сегодня я обнаруживаю, что эти свойства мне в значительной степени чужды.

В зависимости от состояния своего желудка человек вдруг делается гурманом или аскетом, другой становится безразличным от невзгод, физическая усталость порой отупляюще действует на ум, нужда порождает злобу. Бывают люди жестокие от слабости, другие — очаровательны, но не дай Бог вам их задеть. В человеке столько всего намешано, и он так легко поддается внешним воздействиям, что его истинная индивидуальность порой даже и не проявляется. Подлинно именно лучшее в нас: оно не навязано обстоятельствами, да только жизнь часто держит его в секрете. Повторюсь, она коварна.

Из чувств я превыше всего ставлю дружбу. Я пронес ее через всю жизнь и знаю, что это такое. А между тем я не так уж много виделся со своим другом. Он жил во Франции, а я в двадцать три года уехал на Борнео. В годы разлуки он оставался мне так же близок, как и в часы встреч. Он неизменно присутствовал в моих мыслях, и, когда он умер, я лишился возможности постоянно общаться с ним. В моих глазах он был безупречен. Я нисколько его не идеализировал, просто наши с ним отношения исключали все мелочное и посредственное. Дружба приемлет лишь очищенный и возвышенный образ, поскольку только он истинен.