Клетка

– По субботам – не работам, а суббота каждый день! – заключил пригнанный в помощники Шпунт, складывая выкопанные клубни в небольшую тачку. И тут же заключил: – М-мать!

– Базар фильтруй, – буркнул Болт, с хрустом всаживая лопату в грунт и поддевая очередной куст.

Шпунт перехватил его взгляд, мазнул по девкам, их спинам и крепким задам, обтянутым джинсой. Выцепил беглым взглядом знакомую пеструю косынку. Сунул в рот самокрутку.

– А че не слышали? Сикухи. Все о трахе давно, если не уже. Вон у Варьки корма какая ладная. Пантюху[10] покрасивее сунешь и бацай гормон до усрачки, раззудись плечо. Им сейчас больно много надо-то? Помнишь Дуньку Вырвиглаз? Арбуз через соломинку досуха выжимала. Во баруха была…

– Не уже. – Болт посмотрел на Асю и вспомнил журналы и книги, которые столько ей таскал. – А откуда ей другой взяться.

– Оттуда.

– Гнилой.

– Вижу. Эти тоже говно. Думаешь, на нее глаз нет? А, крестный?

– Нет.

– Угум.

– Разорву.

– Вж-у-ухнем!

– А если тебя?

– А тебя?

– Это нормально, – отозвался любимой присказкой Шпунт и ссыпал новую порцию клубней в уже частично заполненную таратайку. Чиркнул. Причмокнув, задымил.

Хорошей Шпунт был масти. Типа довоенный Машков такой. А похож, чертяка. Хоть и придурок, по-своему, конечно. Но не из этих. Чье говно типа лучше пахнет. С таким в поле срать можно. Одно слово – мужик.

В одной из запотевших теплиц Мичурин заботливо подвязывал помидоры, попутно прихватывая дошедшие в корзину, а Ася пропалывала кабачки, что-то тихо напевая. Из довоенной попсы – где успела услышать? Видимо, в библиотечку кто-то из последней вылазки притаранил. Девчачье. Глупое. С рифмой типа «любовь-морковь». Тыц-тыц. А выводила как колыбельную, неумело, тихонько, на грани. Сама не знала-то.

Словно ребенку.

С распевом.

Страшно.

Упрямые русые локоны собраны резинкой в хвост, выбивающийся из-под косынки. Сидит на корточках, в сланцах и старых «левисах», на которых сохранилась гордая пуговица c орлом и надписью United states of America. E Pluribus Unum. Quarter Dollar. Где достала, у кого – загадка. Выменяла, не иначе, или в очередном рейде нашла. Хотя это вряд ли, ее далеко даже под тройным присмотром не выпускали, а из близких мест все уже давным-давно повыгребли.

Как быстро она выросла. Воспитанная среди чудовищ, самые безобидные мысли которых были разве что о трусах ее и сверстниц. Сладкий, восхитительный запах невинности, от которого, словно в ломке, кидало в испарину. Звери.

Шмыгает. Подпростыла. Опять шастала невесть где без спросу. Егоза, коза-дереза. И сдавать девку Калинину не хотелось. Что он, западло какое. Видимо, позавчера, на смене в прачечной. Тоненькая, встрепанная, как ее Яшка. Старается. Руки в перчатках красивые, гибкие. Пальцы – мечта пианиста. В одной тяпка, другая свободна. Вырывает сорняки, потом рыхлит. И снова.

И снова.

А Болт, копая, смотрел и смотрел.

Эх, Веснушка.

Шестнадцать лет. Не такое юношество должно у нее было быть.

А какое?

– Басня! – ни к кому не обращаясь, объявил, задымив и сбивая с мысли Болта, Шпунт. – Мартышка и очко. Его понюхает-полижет. Очко не действует никак…

Охрана хрюкнула, девчонки нарочито смущено запищали.

– Иди ты, – усмехнулся в бороду работавший Болт. – Обороты-то держи. Девки же…

– Это нормально, – беззаботно, как ни в чем не бывало откликнулся Шпунт.

Но мысли все равно возвращались к крестнице.

Подружки, тусовки, веселый девичий щебет, последний айфон, с которым она спала бы чаще, чем со своим прыщавым парнем. Слушала Кайли или Оксимирона. Слава богу, что интернет не застала. Мозги чистые. А так не вылезала бы из сетевых магазинов и потом ломалась в очередной шмотке или купальнике, чтобы подразнить мальчишек, вбегая в воду на озере. Либо выбирала между «Каппа-маки» или «Филадельфией», сидя в разрекламированном «японском» ресторане, в котором по обыкновению азиатов не было. Первый секс, от которого сносит голову. Ревность к подругам. Первая пощечина от предательства, когда начинается взрослая жизнь, навсегда прячущая ребенка под ожесточившимся, покрытым рубцами сердцем. Учеба, аспирантура, потом загс, ребенок-дом-работа, ребенок-дом-работа, Турция или Египет… И рутина, как замкнутый круг, из которого нет спасения. Сраный Уроборос, сожравший Питера Пэна вместе с хвостом. Стареющие родители, нянчащиеся с долгожданным внуком. Но все же еще живые.

«Некоторые птицы не предназначены для того, чтобы держать их в клетке. Их оперение блистает сказочными красками, песни их дики и сладкозвучны»[11].

Как же на самом деле это все было игрушечно и смешно. Детский домик с пластмассовыми куклами. Только кукол больше не было, а вот домики остались. Сломанные и пустые.

Навсегда.

У пластика и воспоминаний нет срока годности. У людей есть.

И вот когда нас лишили всего этого говна, мы по-настоящему стали думать. Да только поздно уже. Но может, именно сейчас мы и стали по-настоящему подходить под понятие «человек». Вот теперь, когда шарахнуло по башке всем и сразу, оставшиеся стали людьми?