Клетка

Внимая знакомым по Минску идейкам, Иван рассматривал убранство кабинета, отдавал должное папиросам. Полковник, несомненно, на правах влиятельного гостя в местном управлении ЧК, но не более: многолюдных совещаний здесь не предвиделось, приставной стол всего на четыре персоны, телефонный аппарат доверия не внушает, стены отягощены портретом величавого И. В. Сталина, простаку Дзержинскому места не нашлось, зато три шкафа, книг нет, в приоткрытом сейфе - пистолет и фуражка, шинель открыто висит направо от двери, причем не с полковничьими погонами, - чужой кабинет, не Садофьева, делит он его на пару с кем-то, и зачем вообще шинель в августовскую жару? Зачем эти вертлявые мыслишки усердного саратовского философа, для кого они? «Палач пытает палача»?… О, идиоты, погрязшие во всесоюзном идиотизме! Мозги, вывернутые наизнанку и впихнутые в черепную коробку задом наперед! И эта маниакальная потребность вредить себе всеми доступными методами, рытье могилы всей стране и всей страною, беспрестанный поиск врагов, без которых и жизни-то нет, которые как противостоящая спираль, и это понятно, это объяснимо, в этом-то и смысл клеточных процессов, но невдомек полковнику, что абсолютизация здесь гибельна, и для того, чтоб эту власть сокрушить в короткие сроки, не растягивать ее существования на десятилетия, надо бы принять предложение Садофьева. Согласиться! Стать майором или даже - можно поторговаться - подполковником. Полгода - и все лучшее, что есть в науке, замахает кайлами на рудниках, а за ними покатят в Сибирь математики, физики, химики; одного нельзя отнять у этой изуверской системы: она - всеохватна и всепроникающа, она творит безобразия во всевозрастающей прогрессии. Все работы по клетке будут свернуты, элитные сорта пшеницы смешают с сорняками, под нож пойдут племенные стада, рухнут наконец-то колхозы и совхозы, молоко и зерно станут покупать у капиталистов, новые аресты и новые этапы, а виновных, то есть врагов, надо искать и искать, они и найдутся, такой страх наведут на ученых и всю науку, что по миру пойдут большевики! И сделать это может он, Иван Баринов! Ему судьба предоставляет редкостную возможность, он может отомстить за всех убиенных, за Клима тоже, и первой местью будет уничтожение всех биологов, начиная с Гальцева.

Вымарать из учебников ненавистные фамилии разных Менделей и Морганов, всю аппаратуру, как отечественную, так и вывезенную из Германии, - под пресс, в лепешку сплющить, слово «ген» вообще запретить - и наслаждаться, наслаждаться, покрыть боль упоением победы, - о, как сладостно это чувство мести и безнаказанной свободы и как омерзителен Садофьев, заискивающе спросивший вдруг, не желает ли Иван вернуться на житье в старую квартиру на проспекте Карла Маркса; там прописана одна семейка из двух человек, их можно выселить, но предпочтительнее сделать так: одна из жиличек студентка, девушка очень хорошая, достаточно изученная органами и вполне подходящая в жены чекисту, - мысль ясна? Иван отклонил предложение, но поблагодарил за внимание. Садофьев отжал печать на справке, вручил ее, не без торжественности, Ивану, тот сунул ее в карман не глядя, успев, однако, заметить по движению авторучки полковника, что справкою возвращается ему настоящее имя, отчество, фамилия. Договорились о встрече в Москве: когда, где, к какому подъезду министерства подойти и какой местный телефон отдела, руководимого Георгием Аполлоньевичем Садофьевым; что этим отделом будет руководить вскоре майор или подполковник Баринов - об этом речи напрямую не было, но что такое произойдет, Садофьев предугадывал, потому и протянул на прощание подобострастную мягкую, крохотную ладошку свою, чуть ли не ласкающе поглядывая на Ивана. Выходи окна на проспект - он и помахал бы ручкою вслед ему, но вряд ли тот заметил бы напутственное благословение, скорым шагом удаляясь от вербовочной конторы в сторону Литейного моста, в направлении проспекта, достаточно изученного органами и вполне подходящего. На мост он так и не взошел, свернув к набережной Кутузова и выбравшись к Михайловскому замку, откуда проследовал в Летний сад. Какую-то важную мысль заронил в него Садофьев, когда заговорил о не совсем служебном браке со студенткой; эта мысль подталкивала его на набережной, управляя им, нацеливая на Летний сад, и в саду он нашел изваянную фигуру женщины, груди которой ощупывались им, школьником, - его, тогда мальца, терзала идея шарообразности всего. Он постоял у каменной женщины, с тупым равнодушием взиравшей на него, забывшей о нем. И он о ней тут же забыл, что-то глотал, жевал, пил в кафе у кинотеатра «Баррикады», какую-то чушь нес соседке по купе и вдруг, оборвав разговор, полез на полку, заснул, чтоб проснуться в диком недоумении - привиделся гестаповский подвал с пыточным оборудованием, два немца в фартуках, на топчане пившие водку, а сам он, сотрясаемый дрожью скорого страдания, услышал неожиданное приглашение: «Эй, русский, иди выпей с нами…»