Клятва королевы

На фоне зловещей игры огня и теней я увидела лицо Хуаны, бледное и с широко раскрытыми глазами. Восхищенно открыв рот, она жадно следила за происходящим, как будто это была не катастрофа, а веселое представление. «Неужели она ничего не боится? — в ужасе подумала я. — Неужели не осознаёт разрушений и потерь, творящихся вокруг?»

Словно прочитав мои мысли, Исабель тихо сказала:

— Ей все равно. Она думает, это игра. У нее ни к чему нет уважения.

Я шикнула на нее. С Каталиной на руках вместе с несшей Марию Беатрис мы добрались до вершины холма, откуда открывался вид на чудовищный пожар. Из темноты выбежал Фернандо, за которым по пятам следовали его верные собаки. Рядом с ним я заметила нашего сына Хуана в ночной рубашке; в руке он сжимал меч в украшенных драгоценными камнями ножнах. Недавно его посвятили в рыцари в честь тринадцатилетия, и с тех пор он не расставался с оружием даже в постели. Его золотистые волосы спутались, лицо почернело от копоти, но в остальном он нисколько не пострадал, и я почувствовала, как от облегчения к глазам подступают слезы.

Хуана бросилась в объятия Фернандо. Обхватив ее рукой, он привлек к себе остальных детей, и мы повернулись, глядя, как огромный палаточный городок, символ нашего тщеславия и непредсказуемого поворота судьбы, сгорает дотла.

Позднее Хуана настаивала, что мавры пустили в лагерь подожженную стрелу, хотя мучимый угрызениями совести Кадис уверял, что кто-то, возможно собака, опрокинул масляную лампу, от которой вспыхнула палатка. Как бы там ни было, мы потеряли большую часть имущества, включая гардероб, и придворным дамам пришлось одалживать нам платья и прочие предметы одежды, пока посланные мной люди ехали в Севилью за новыми вещами.

С бастионов Гранады над нами насмехались местные жители, полагая, что пожар обречет нас на гибель, но мы не теряли бодрости духа. Хоть наше имущество и превратилось в угли, наша воля к победе оставалась прежней. Я приказала построить на месте сгоревшего лагеря новый город, на этот раз из камня. Мы собирались назвать его Санта-Фе, в честь святой веры, что спасла нас от огненной смерти и привела в безопасное место.

При виде работающих каменщиков насмешки со стороны Гранады стихли. Санта-Фе должен был стать не только городом, но и знаком нашей решимости. Здесь мы могли при необходимости прожить годы, в единственном не оскверненном маврами месте в Андалусии. В ответ Боабдиль принялся стрелять из пушек и посылать налетчиков, изводя наши войска. Но когда пришла зима и в городе стали голодать, начались бунты. По мере того как гранадцы приходили во все большее отчаяние и гнев, Боабдиль понимал, что у него нет иного выбора, кроме как принять предлагаемые нами условия — полную амнистию для его народа, которому позволялось сохранить свои обычаи, язык и одежду. Любой, кто желал уйти, мог это сделать; мы даже обеспечивали их необходимыми средствами. А пожелавший принять нашу веру мог вступить в лоно Церкви, смыть прошлые грехи святым крещением. В дополнение, став нашим вассалом, Боабдиль получал те же владения в Альпухаррасе, которые отверг его дядя Эль-Сагаль. Однако вернуться в Гранаду он ни при каких условиях не мог — в этом я была непреклонна.

В январе тысяча четыреста девяносто второго года посланники Боабдиля принесли весть о его капитуляции.

Когда мы въехали в павший город, последний бастион мавров, шел легкий снежок, словно осыпая нашу процессию мельчайшим пеплом. Люди молча стояли по обеим сторонам дороги, глядели на наши развевающиеся в морозном утреннем воздухе родовые штандарты с гербами. Многие придворные были одеты в традиционные расшитые мундиры в мавританском стиле в знак уважения к величественной цивилизации, оставившей неизгладимый след на нашей земле, но, судя по скорбному женскому плачу, порой доносившемуся из-за зарешеченных окон, местные жители понимали, что мира, который они знали, больше не существует.

Мы лично приняли капитуляцию Боабдиля у городских ворот, где он бросился перед нами на колени. Фернандо спешился, обнял его, словно такого же монарха, как и он; теперь, в миг нашего торжества, мой муж умел быть великодушным.

Дрожащими руками и со слезами на глазах Боабдиль протянул ключи от города.

— Это последняя реликвия нашей империи, — срывающимся голосом проговорил он. — Вверяю вам наши трофеи, наше королевство и себя лично, ибо такова воля Аллаха.

Сидевшая позади него на прекрасном арабском жеребце коренастая женщина в черном покрывале зловеще смотрела подведенными сурьмой глазами. Дочери собрались вокруг меня, все в новых алых парчовых платьях и традиционных мавританских вуалях, хотя Хуана уже подняла свою и восхищенно взирала по сторонам. Без слов стало ясно, что эта женщина — султанша, мать Боабдиля, сражавшаяся за свободу сына. В ее вызывающем взгляде чувствовалась непреклонная гордость, и я поняла, что именно она послала убийцу в мою палатку, собственноручно отравив кинжал.