Клятва на мечах

— Я от каждой беды сам не свой. С войны пришёл не раз раненный, из кусков сшитый. Вот живу, цигарки скручиваю. А сына единственного потерял в мирный год. Теперь вот внука ращу. За него должен ответ держать… С сыном несчастье случилось, и я теперь от каждой беды сам не свой, — повторяет дед, горестно качая головой.

ПЕРЕМИРИЕ

Не долог зимний день. В окошках уже горит свет. Василий продышал в окне не одну проталину. Неужто дед и сегодня с ним не заговорит?

Скрип-скрип!.. — дедовы шаги. В сенях повизгивает Буян.

— Хозяин-то твой где? Где твой хозяин? — спрашивает дед у Буяна.

Ещё несколько дней назад Василий, наверное, спрятался бы за печь или в простенок и там, за цветной занавеской, давясь от смеха, слушал бы, как дед приговаривает:

— Куда же он подевался, хозяин твой?

Василий не спрятался. Он распахнул дверь настежь и сказал, не дожидаясь, когда дед шагнёт через порог:

— Я здесь! Дома! Дед, я на твоего Шмелькова глядел без позволения!

Дед сел на лавку, и Василий кинулся помогать ему стаскивать валенки.

— Полегоньку, полегоньку!

— Я тебя, дедуня, ждал, ждал!

— Вот я и явился.

Василий раздул самовар, и они с дедом принялись хозяйничать. Дед не любит кипятить чай на плитке.

— Никакого в нём вкусу, никакого удовольствия!

То ли дело самовар либо котелок, как бывало на фронте! — говорит он. — Заварим зверобою — и готовься к бою! Вот это чай!

— А Шмельков такой чай любил? — допытывается Василий.

— И Шмельков любил, — отвечает дед. — Чай травяной полезный.

— А с чем вы пили чай? С сахаром?

— Когда с сахаром, а когда вприглядку.

Дед снял с самовара трубу.

— Закипел. Заговорились с тобой, чуть не прозевали. Тащи, Василий, заварочку.

Василий рад примирению. За то, что в «блиндаж» лазил, дед его не забранил. Разговаривает, будто и не сердился целых два дня.

— Вот она, заварочка! Вот чайничек.

Внук помогает деду: достаёт блюдца, чашки. Дед режет хлеб.

Они садятся вдвоём за стол.

— А когда Шмельков с фронта вернулся, кем он стал? — спрашивает Василий.

— Помер он. Сердце у него устало воевать. А когда воевал — не жаловался.

* * *

«Не надо было спрашивать про Шмелькова», — подумал Василий.

Дед сейчас отодвинет свою чашку с алой розой, поднимется к себе наверх, и кончится примирение.

Но дед не ушёл.

— Я был в школе, — сказал он. — Бодров сидит с тобой рядом?

— Ага.

— Учитель сказал — положение у него тяжёлое. Это у тебя чирий вскочит — всех святых выноси! А у него — тяжёлое положение.

Василий давно ничем не болел. И чирий у него вскочил, когда он был ещё совсем маленьким. Но обижаться на деда он не будет.

— Ты припомни… Бодров — он в школе когда-нибудь жаловался? — спросил дед.

Бодров не жаловался. Он никогда не жаловался. Он только говорил, когда Василий к нему приставал:

«Чего ты хочешь? Победить меня? Я же на тебя не нападаю!»

Разве мог Алёша на него, на Василия, напасть?

— Задумался, гвардеец? — Дед с грустью смотрит на внука.

Василий молчит. Он видит перед собою Бодрова. Стоит Алёша в своём коротком пальтишке на вершине снежной горы, у самого края. Зажмурился и боится поглядеть вниз.

Если бы Василий сказал ему: «Обопрись на меня. Передохни немного»…

РЯДОМ — МАМА

— Жду, жду! — Борис Сергеевич предлагает сесть Алёшиным родителям и сам опускается в глубокое кресло. Он глядит на Алёшину маму, на её измученное лицо.

Мама мнёт мокрый от слёз платок, и Алёшин папа говорит:

— Доктор! Может быть, нам с вами поговорить вдвоём?

— Нет, зачем же? Мама очень нужна. Я должен о нём знать как можно больше, как можно подробнее. Расскажите, после операции на сердце были у него приступы? Как часто?.. — Борис Сергеевич слушает внимательно. — Так, так… Дальше…

Мама подробно отвечает на все вопросы.

— Сейчас вашему мальчику необходимо помочь.

Он должен быть прежде всего спокоен. Совершенно спокоен. Я дам вам разрешение быть около сына.

Глаза у мамы полны слёз.

Борис Сергеевич пишет записку.

— Оля, — говорит Пётр Николаевич, — я тоже смогу дежурить.

— Нет, нет! — Ольга Михайловна прячет в сумочку мокрый платок. Ей жалко Петра Николаевича, но решение принято. — У тебя работа. Ты будешь нас навещать.

— Вы будете их навещать, — подтверждает Борис Сергеевич.

Разве это Алёшина мама плакала так горько и безутешно? Разве это её боялся привести в больницу Алёшин папа?

Теперь не он, а она его утешает:

— Ну что ты, Петя! Всё будет хорошо, вот увидишь… Всё будет отлично. Алёша будет со мной. — Ольга Михайловна сжимает в руке записку. Она торопится. — Я пойду, Петя!

Алёшин папа ещё долго смотрит в глубину коридора, где за поворотом скрылась Алёшина мама.

* * *

Горит синий ночник. У постели Алёши Бодрова сидит сестра. Это другая сестра, не Катя. «Хочешь попить?» — спрашивает она и подносит к Алёшиным губам ложечку. Пахнет мандарином. Алёша, не открывая глаз, проглатывает прохладное, ароматное питьё. Сестра ласково гладит его за ушком.

Мама! Это мама сидит рядом в белом халате, в белой косынке. Мама! Алёша прижимается к маминой руке.

— Ложись на правый бочок, — шепчет мама, — вот так.

— Ты никуда не уйдёшь? — спрашивает Алёша.

— Никуда.

— И завтра?

— И завтра…

КОВАРНАЯ ЗАЩИТА